Летний снег по склонам
Шрифт:
Ночевали в гостинице на дебаркадере. Это рядом с речным вокзалом. Всю ночь покачивало и скрипели мостки. Утром геологи и Николай Нилыч уезжали в Москву. Они как-то сразу отдалились от меня. Еще вечером были все вместе, а сегодня у них свои разговоры. Конечно, зачем я теперь им нужен. Немножко обидно, немножко грустно и немного тревожно почему-то.
Подозвал меня Николай Нилыч. Вспомнил ведь! А я уж собрался ускользнуть незаметно. Времени и слов он тратить не любил. Только вскинул на меня голубые выгоревшие глаза и сжал руку повыше локтя. Потом достал из полевой сумки почтовый конверт.
— Возьми на память. Это негативы. Отдашь
Трогательный старик. Хоть и жучил меня, а всегда таил строгую доброту и внимательность.
Взял я конверт, и тут он совсем меня доконал — потихоньку, чтоб никто не слышал, добавил:
— Там есть снимок Веры...
И разом завихрились, захватили, захлестнули воспоминания. И руки так неловко удерживают конверт. И не знаю я, куда его спрятать и что сказать Николаю Нилычу.
Он не мигая смотрит мне в глаза. Обветренное лицо его с белыми бровями кажется даже мечтательным. Что-то мягкое и незнакомое в нем...
— Видно, не переделаешь тебя, — тихо сказал Николай Нилыч. — Живи, как знаешь. У вас и вправду что-то серьезное...
Все уже собрались. Он пожал мне руку, схватил рюкзак и пошел.
Вот и остался от нашего отряда я один. Я присел на койку. Черные кусочки пленки рассыпались по подушке. Я сразу угадал, где Вера. Сразу, без ошибки.
Эх, помню я тот день. Летом еще, в июне... Мы работали на тасеевском створе, а к вечеру пришли в Подкаменную. На неделю было дел в округе — по берегам и мелким притокам Ангары. Расположились в нашем доме. Втроем. Насчет завтрака и ужина решили договориться с местными. Пошли к соседней избушке — там у двери стояла молодая женщина и мальчишка в накомарнике до колен.
— Что за таежник, прелесть! — схватился Николай Нилыч за аппарат. И сделал тогда этот снимок.
Вера смутилась от неожиданности. Была она в зеленой энцефалитке с откинутым капюшоном, и мы приняли ее за геологиню. И она еще больше смутилась.
Да, тогда был ветер и волосы ее сбило на сторону. Такие упругие, густые, русые волосы. И в них тонкая строчка седины. Она поправляла их ладонью. Так и осталась на фотографии.
Она сразу согласилась готовить для нас, с радостью, нескрываемой горячностью истосковавшегося по людям человека.
Первый раз я тогда ее увидел. Первый раз.
Как это все умещается в таком маленьком кусочке пленки? Я быстро собрал негативы и пошел в фотографию. Боялся — не возьмут. На счастье, взяли сразу. Хороший попался парень — не отказал. Вот подарок так подарок сделал мне Николай Нилыч. Никогда такого не ждал. Вышел из фотографии, как очумелый. Встал у входа и не знаю, что делать. Не скоро вспомнил о своем намерении навестить сегодня давнего друга Василия, съездить к нему в Дивногорск.
День разгорался ясный и тихий. Синеватый туман заливал берега. Арка нового, не достроенного еще моста плавилась в далекой дымке. Через Енисей я перебрался по понтонному мосту. Под настилом шипела зеленая вода. Почти сплошняком тянулись машины. Гремели и выгибались под ногами доски. Я заглядывал в кабины грузовиков, думал — случайно встречу Василия, может, он зачем ездил в Красноярск.
За Енисеем, по тропке, пробитой в песчаной насыпи, поднялся на новый мост и пошел к остановке. Отсюда город видится, как сквозь фиолетовую воду.
В автобусе стекла точно покрашены синькой — такие в них дали налиты. Плавно качаются отроги Саян. Они одеты в старую медвежью шкуру, пропоротую ребрами скал. Деревья,
На шоссе кучи щебня и песка. Машины, огромные, как древние ящеры, скребут землю и камень.
В Дивногорске от остановки вверх по склону, поросшему березой и осиной, жмется деревянная лестница. Она вроде улички между нижним и верхним городом. Эта лестница точно где-нибудь в парке. К сырым ступенькам прилипли желтые листья. За перилами — низкорослая тайга. А по лестнице идут совсем городские люди.
Растолковали прохожие, как добраться по моему адресу. Это повыше улицы, которую только начали строить. У Василия на втором этаже отдельная квартирка. Открыла жена. Белая-пребелая: лицо белое, руки белые, волосы и ресницы тоже белые. Она тягуче говорила мне:
— Сойдешь на шоссе, проголосуешь и доедешь до моста. За мостом по правую руку — съезд. По съезду поднимешься на карьер. Он как раз напротив котлована. Постоишь у экскаватора и дождешься Василия.
Хотел я идти, но она не отпустила.
— Куда ж ты? Ребятишек-то наших не поглядел! Василий тебя сразу спросит: «Ребятишек-то видел?»
У них двойняшки. Я и не знал. Лежат в широкой коляске. Спят. Белые, розовые, курносые и пахнут молоком. А над ними окно и сине-золотые горы за Енисеем.
Но я вижу не этих одинаковых мальчишек. Вижу Серьгу, прижавшегося к ноге матери. Вижу Андрея на руках у Веры. Пронзительная, трудная тоска в который раз прокалывает сердце. Что сейчас в Подкаменной? Солнце, как тут, дождь ли за окном или пасмурный ветер? Может, слабенький Андрей опять заболел и нудно долго плачет и Вера не может его успокоить... Там открылся мне великий труд этой женщины. Однообразный, тяжелый, выматывающий труд — ухаживать за детьми.
Сейчас она стирает или штопает, или шьет, или варит обед, и сырые дрова дымят, и дым ест глаза. И так день за днем. Раньше я думал — это мелочи. Близость с Верой все показала по-иному. Помню ее усталую, побледневшую после трудного дня. Выдаются такие особенно тяжелые дни, когда нельзя присесть даже за обедом. А я вернулся из маршрута со скал, и мне неловко перед ней и перед собой, что я устал меньше ее. Вот тогда, наверное, и проснулось удивление перед Верой. Я понял причину и цену ранней седины в ее волосах, коротких и пугливых морщинок у губ. Да, понял, и от этого лист за листом, чешуйка за чешуйкой облетало все легкомысленное и ветреное в моем к ней отношении. И когда осыпалась вся эта первоначальная шелуха, я понял, какими цепкими корнями приросло сердце к Вере.
Я шел на карьер, а думал о ней. И не замечал ничего вокруг, и голосовать грузовикам не стал. Опомнился, когда миновал город. Только тогда увидел, где я.
Шоссе, чем ближе к стройке, тем гуще покрыто жидкой глиной. Справа, у причала — носатые краны, слева — сплошное месиво развороченной земли, из которой поднимаются кирпичные стены и каркасы зданий.
У въезда на мост дощатый щит: «Осторожно — свежий бетон!» И свежий ветер с реки, и свежо дышится. Отсюда уже виден котлован. Он выходит до середины Енисея и курится пылью, как огромный котел. Дороги тоже дымятся. Зеленая вода плоскими волокнами слоится внизу и пестрит рябью. Из водоворота торчат верхняя надстройка и труба затонувшего буксира.