Летний снег по склонам
Шрифт:
И курчавые дымы над поселком так манят и кажутся такими далекими.
И даже когда мы идем по берегу, нам все еще чудится, будто под ногами ледяными когтями скребется Ангара.
Несмотря на вечерний час, мы бредем к причалу, где сбились промерзшие баржи и буксиры. Мы всматриваемся в сумерки и не находим своего катера, который должен нас ждать.
От реки, от бездонной глади, от глуби, где зарождается лед, тянет ветер. Он оттуда, с Енисея, с Ледовитого океана.
Мы идем прочь от реки — искать пристанища на ночь. Здесь не нужна ни
Светились окна, светился снег, холодно дрожали звезды. Прохожих почти не было. Иногда мы заходили в дома. Они были разные, и мы мельком видели разные занятия здешних людей.
Раз попали в библиотеку — теплую большую комнату, где на столах лежали книги, карты, бумаги, подшитые в папки, лежали полевые книжки, затертые по карманам и видевшие за сезон больше, чем иному достанется за всю жизнь.
Потом ткнулись в дом, где по стенам протянулись длинные полки, а на них расставлены образцы пород. Там и на столах громоздились куски камня, коробки и мешочки с песком, землей и какой-то пылью.
Я попал на мельницу, где камень перетирали в порошок, в лабораторию, где его жгли в вольтовой дуге и синие молнии веером брызгали от спектроскопов.
И я открыл дверь в какой-то красный полумрак. Он сочился из электрических печей. В них калились пробирки, стаканчики и реторты, рубиново мерцавшие в огненной глубине.
Я видел тигли с бледно-желтыми лепестками золота на дне, видел лотки с колючими алмазами, видел ртуть и свинец, железо и бокситы.
Все, что скрывала земля, по которой мы прошли, здесь открывалось и зацветало, становилось видным для глаза, ощутимым для руки, звонким для слуха.
Здесь шла жатва. По крупицам и зернышкам, по пылинкам люди определяли великие залежи, открывали незнаемые месторождения, отыскивали будущие пути.
В рассветной серости виден лишь борт баржи и наш катер, притулившийся около. Лед поскрипывает и позванивает по железу. Тоще и смутно рисуются суда в затоне, блекло проступает поселок на берегу. Ивашкин, Григорий и Костя-катерист уже сидят в катере. Костя греет мотор. Вой двигателя резкий и режущий в этой сырой и холодной туманности. Ждем какого-то бухгалтера, попутчика.
Сейчас начнется последний в этом сезоне рейс по Ангаре. Последний. Прощай, Ангара! Прощай, Подкаменная! Там такое же льдистое и серое утро. И звенит о камни и шепчет о чем-то своем такая же шуга... Вера черпает ведром воду. Я слышу звук жести о лед... Мне больно от уходящего времени, от его невидимых частичек, пропадающих в невидимой реке, уносящей встречи и расставанья. Это, наверно, та река, о которой говорил старик, когда я спасся от тайги, древняя река тунгусов, с людьми, живущими на ее берегах от начала до конца своих дней. Река времени, звенящая о борт острыми льдинками своих мгновений.
Я оглянулся и увидел бухгалтера. Он шел с женой и нес чемодан.
Только два звука были во всем мире — ее голос и вой мотора. Да потом еще Григорий крикнул ей:
— Не каркай, туды тебя!
А я завидовал бухгалтеру. Я видел Веру на высоком берегу, на осеннем небе в тот последний день.
Баржа стала крениться и отходить. Фигурка женщины уменьшалась, и скоро ее смыло туманом, точно и не было ничего. Только шепталась и звенела шуга и выл мотор.
Бухгалтер, крепкий малый с желтым от конторской работы лицом, сидел молча. Григорий устроился на сиденье в кабине рядом с Костей. Ивашкин стоял на узком бортике и смотрел вперед.
Это длилось бесконечно. Иногда мы сходили по одному вниз, протискиваясь между бортом и пульсирующим мотором, — погреться. Иногда доставали еду и ели.
Но все время была шуга и мутная равнина реки.
Раз, когда мы сидели, не глядя на воду, Костя пустил двигатель на малые обороты, оставил руль и вылез к нам.
— Порог, — сказал он.
Ивашкин, доставший сигарету для себя, сунул ее в губы Косте.
Здесь совсем не было чистой воды. Сплошная ледяная каша кипела по всей реке. Рядом, у борта, посредине течения с треском проталкивался через камни колючий, вздувшийся рукав. Катер сидел на этом рукаве и ехал, как на змее. Мы были беспомощны: никакой мотор не справился бы с этой силой, ломящейся через камни, никакой винт, никакой руль не свернул бы эту колючую холодную мешанину.
— Да тут еще эта ворона каркала, туды ее... — выругался Григорий и зло посмотрел на бухгалтера.
Ивашкин молча стоял на носу и смотрел на реку.
Катер подпирало снизу, переваливало с борта на борт. Словно змея, к спине которой мы прилипли, хотела освободиться от ноши.
— Тут и воды совсем нет, по сухому льду идем, — сказал Григорий.
— Только б бортом не повернуло, — пробормотал Костя и достал багры.
Бухгалтер курил, опершись подбородком на руку.
Ивашкин молчал. Хищно и непокорно был выбит на ледяных просторах его профиль. Он расставил ноги в потрепанных сапогах, словно хотел шагнуть на лед и стремительно пойти, раздвигая плечом волокна тумана...
И все-таки мы пробились.
Вот наша база на высоком берегу Енисея. Мы поднимаемся по обледенелым ступенькам лестницы, вытянутой вверх по обрыву. Там, внизу, в протоке, между берегом и островом серой букашкой виднеется катер.
Мы лезем все выше и гремим сапогами, и звуки звонко падают на реку.
Мы входим в калитку и идем к конторе. Я оглядываюсь, и мне кажется, что калитка открывается в бездну. За ней уплывающий пласт зари и синий берег Енисея, и весь наш путь, невидимо прочеркнутый по реке и земле.