Летний снег по склонам
Шрифт:
— Никифор Данилыч, здравствуй, дорогой! Рад тебя видеть, — пробрался к нему Рогов через сумятицу людей, детей и собак.
Пастух шагнул навстречу и улыбнулся так застенчиво, так откровенно-радостно, что лицо сделалось беспомощным и растерянным.
И это еще больше убедило Рогова в том, что Никифор Данилович совсем не изменился.
— Совсем не меняешься, время тебя не берет.
— Рано еще брать — я на десять лет моложе вас, — голос у Никифора Даниловича глубокий, и по-русски он говорит совсем чисто. Здороваясь, пастух слегка поклонился. В этом поклоне была сила и врожденная красота движений. Этот его поклон сразу напомнил Рогову их первую встречу и тогда же возникшее чувство открытия какого-то внутреннего природного благородства,
Один вид Никифора Даниловича отвлек от грустных мыслей, вернул к сегодняшним заботам и людям, с которыми эти заботы нужно было делить. Да и вообще Рогов не любил «нюни» и старался их не распускать.
Отдохнуть, попить чайку — и за дело!
...О, эта радость — после долгого пути расправить спину, стряхнуть с одежды мох и землю, пойти к ручью, умыться ледяной водой и потом, неуверенно еще переставляя отвыкшие от ходьбы ноги, направиться к чуму.
Уже то, что ты идешь и перед глазами не мелькает трава, не скачут олени, не свистит в ушах ветер, уже одно это наполняет грудь покоем. Но полное блаженство отдыха еще впереди.
Иван Павлович любил это чудо — после дикого простора оказаться в чуме, в жилье человеческом, таком, казалось бы, непрочном, собранном из шестов и брезента, но таком же вечном, как северные края, неколебимом, как человек, живущий тундрой, и приветливом для души, пожалуй, больше любого иного жилья.
Он подошел к входу, помедлил, прислушиваясь к неторопливым приглушенным голосам, отогнал шляпой комаров, откинул край брезента и быстро проскользнул внутрь чума.
Вот это и есть рай земной. Тебя встречает мягкий сумрак: сначала не разобрать ничего — видишь только угли костра, дотлевающие посреди чума, они как бы висят в полутьме, подернутые живой паутиной пепла. На углях черной змеей изогнулась ветка тальника, и от нее поднимается тонкая нить синего дымка. Запах его, пряный и сладкий, — само доброхотство, само гостеприимство, сам покой.
И голос покоя приветливо говорит из сумрака:
— Присаживайтесь, Иван Павлович, отдыхайте.
Это Никифор Данилович привстал и отодвинулся, предлагая гостю лучшее место на оленьих шкурах.
Петя и Валентин Семеныч уже лежат там в полудреме, прислушиваясь, как гудят уставшие руки и спина.
Рогов присел на край шкуры, стащил сапоги, бросил ко входу и с блаженным вздохом прополз на локтях к подушке, предупредительно поправленной Никифором Даниловичем. Лег, закрыл глаза, пьет тишину и тихие голоса, живущие в чуме.
Все тревоги, все заботы, вся житейская усталость и суета — все осталось снаружи, за брезентовой стенкой. Здесь только покой и отдохновенье. Чувство это объяснить невозможно, появляется оно только тут, в тундре, когда войдешь в чум и ляжешь так вот на шкуры. Какие бы дела ни ждали тебя, они остаются снаружи, на просторе. Едва запахнув за собой край брезента, прикрывающего вход, ты мгновенно уходишь от них. Легкий летний чум хранит покой надежней чугунного колокола, поставленного на землю. Опуская голову на подушку, ты знаешь: никто не потревожит, сколько бы ты ни проспал, никто не напомнит тебе о мире, оставленном за входной прорезью, никто не позовет, никто не окликнет, ибо отдых священен, и прерывать его нельзя. Отдохнувший и бодрый, ты проснешься сам и сам вспомнишь о делах и дорогах. А пока — дремли, впивай покой, пахнущий сладким дымком, тишину, пронизанную едва слышными голосами. Чум, отделивший от просторов каплю пространства и превративший ее в рай, подарил тебе все, что нужно утомленному.
Очнувшись от легкого забытья, Иван Павлович увидел поставленный в ногах низкий, словно бы детский столик, накрытый желтой клеенкой. На столике большая миска сушеного хлеба, жестянка сахара, чайные чашки, ложки,
И в тот самый момент, когда Рогов, открыв глаза, все это почувствовал, Марфа Ивановна, жена Никифора Даниловича, сняла с крюка чайник, висевший над очагом. Черная струйка потекла в чашку. Пар засветился в красном отсвете углей. И темно-красное платье женщины на миг показалось тоже облачком пара, миражом, привидевшимся во сне.
А Марфа Ивановна уже накладывает из полукруглого котла в миску тушеную оленину, поливает соком и приглашает:
— Покушайте с устатку.
Никифор Данилович подвигает Рогову низкую скамеечку, под стать игрушечному столу. Иван Павлович благодарит, но садится на шкуры по-турецки, а скамеечку ставит на доски — для хозяйки. Так ей будет удобней между столом и очагом.
Петя и Валентин Семеныч тоже садятся, поджав ноги.
Марфа Ивановна выводит за руку откуда-то из полутьмы смущенную девушку-хантыйку и сажает рядом с Петей. Девушка в городском открытом платье, у нее розовые руки и гладкая кожа. Она садится, ловко подобрав ноги под платье. Петя старается не смотреть, но глаза помимо воли скользят по ее рукам, по крепкой груди и широкому лицу с ярким румянцем на скулах. Зовут девушку Катей. Она помогает хозяйке угощать гостей, и ее смущение быстро проходит.
— Чай пейте, оленину кушайте, — говорит она почти без акцента, пододвигая Пете чашку с мясом.
Тот взял толстый ломоть сушеного хлеба, впился зубами, с трудом откусил и принялся жевать вместе с олениной. Его даже в жар кинуло от напряжения.
Катя улыбнулась, отломила кусочек, размочила в чае, положила в рот — не велика премудрость есть сушеный хлеб. Сушить трудней. Она вспомнила весну, ветреный солнечный день, брезент, расстеленный среди мхов, и мешки печеного хлеба. Катя берет буханку, режет вдоль на три ломтя, кладет на брезент, потом вторую, третью — так полтонны хлеба сушится на ветру. Нужно именно на ветру, на солнышке сушить. Взяли раз в пекарне сухарей, сушенных в печи. На переправе через реку грузовые нарты залило водой. Посмотрели, а от сухарей одна каша, только выбросить. С хлебом, сушенным на ветру, такого не случится — его сколько ни мочи — куски не раскиснут, лишь размякнут. Разложишь на солнышке, подсушатся, и опять прячь в вандей [13] .
13
Вандей — грузовые нарты, где хранят пищу и одежду.
Марфа Ивановна никак не угомонится — только сядет, отхлебнет чаю — встанет, идет к очагу, к сундучку с припасом — то оленины доложит, то сахару принесет, то сухого печенья прибавит. А вот принесла и поставила на столик миску с какими-то желтыми, сочными кусочками. Петя подумал — медовые соты.
— Покушайте нашу варку, — предложила Катя и специально для него объяснила, что это сушеная рыба, пропитанная жиром, — так она может долго лежать не портясь.
На зубах варка превращалась в мельчайшие волоконца, которые таяли, как крупинки засахарившегося меда. Казалось, ничего вкусней мягкой душистой оленины невозможно представить, а тут — варка. Пожалуй, поспорит и с олениной, и с оленьей печенкой...
В соседней половине чума тоже поставили столик, там пьют чай Зосима с Кузей и Василием Матвеевичем.
Глаза привыкли к сумраку, и сумрак пропал. Чум наполнился мягким матовым светом, подкрашенным красноватыми бликами от углей. И проступило строгое убранство древнего жилища.
Теперь, утолив голод и жажду, Рогов, не торопясь, осматривался. Ему вспоминались другие годы, другие люди, другие чумы, но везде, где его принимали, было так же, и он возвращался сюда, к этим людям, в этот чум.