Летний снег по склонам
Шрифт:
Как принято, на землю тут положены чисто выскобленные березовые доски. Кое-где в щели пробивается мох и трава. Для очага посреди чума оставлен проем между досок. По краю — мох и мелкие березки, опаленные жаром. В местах каменистых и песчаных огонь разводят прямо на земле, а здесь, среди мхов, — на листах железа, чтоб не поджечь торфяник под чумом. Листы железа удобны еще и тем, что при надобности на них можно печь лепешки. Угли стряхивают на один лист и им прикрывают другой, на котором тесто.
Ближе к брезентовой стенке доски накрыты шкурами и на них, с краю, — подушки, одеяла, спальные мешки. Спальники здесь особенные — с двумя штанинами. В таком мешке можно пройтись по жилью
К шестам, на которых держится чум, над очагом прикреплены две жерди, висящие на ремнях. Они прокоптились, почернели от дыма и времени. В хозяйстве это первая вещь — на них вялят сором нёгу [14] . Куски мяса и сейчас перекинуты через них. На жердях же лежат перекладины, продетые в дырочки деревянных держал для чайника и котла. При сильном огне держало поднимается на несколько дырочек вверх. Когда надо тушить мясо на углях, держало с котлом опускается вниз. На жерди можно повесить для просушки намокший гусь или выстиранную рубаху. Много для чего годятся они, всего не упомнишь.
14
Сором нёга — сушено-копченое мясо.
Шесты чума не только поддерживают брезент. Под них заткнуты сохнуть шкурки оленят с короткой крепкой шерстью. Там же торчат недавно сшитые меховые чулки — чижи и другая всячина из оленьих кож. К ним же привязан куском ременного аркана прокопченный приемник «Спидола». Полукружьем над расстеленными внизу шкурами, примерно на высоте груди, подвязана к шестам скатка полога, сшитого из красного ситца. У входа покачивается на сыромятном ремешке начищенная медная чашка с носиком — старинный умывальник. Он горит, как елочный шарик, отражая переменчивый свет углей.
Напротив входа, за очагом, — сундучки с припасом на каждый день. Там сушеный хлеб, сахар, соль, дешевое печенье, мука. А весь припас на полгода, вместе с зимней одеждой и зимним покрытием для чума, сшитым из оленьих шкур, хранится не здесь — разве тут все уместишь? Весь припас в вандеях, крытых берестой или брезентом. Вандеи стоят неподалеку от чумов, отгораживая жилую площадку от тундры.
Над сундучками к шестам же привязана полочка из прокопченной доски. На ней — самое ценное — деньги в старинной жестяной банке из-под чая, документы, завернутые в кусок замши, квитанции о сдаче мяса и шкур. Там же коробка с запасными латунными пряжками, вертлюгами для сбруи, пуговицами, бубенцами, колокольчиками, иголками и прочей мелочью. Еще там стоит литая позеленевшая иконка — складень божьей матери и Николая-чудотворца, покровителя пастухов, путешествующих и мореходов.
В том же углу (хотя какие углы у круглого чума...), где кончаются доски пола, — место для олененка и собаки. Сейчас их здесь нет — сын Никифора Даниловича, семилетний Филька, увел на тандер [15] , чтоб не мешали гостям.
А гости, насытившись мясом и рыбой, пьют чай, изредка говорят вполголоса, но больше молчат, берегут покой.
Иван Павлович выпьет большую чашку, приляжет на подушки, отдыхает. Катя наливает другую, и он смотрит, как над чаем курится пар, прислушивается, как ворчит в котле оленина.
15
Тандер — большая площадка у чумов, куда собирается стадо.
Лицо девушки кажется ему знакомым, он собирается расспросить ее, но все забывает за чаем. Посмотрит —
— Где-то я вас видел, красавица?
Катя улыбнулась, поставила чайник на угли.
— Неужели не помните? В поселке. Я в красном чуме работаю.
— Да, да, да... В красном чуме...
— В ту зиму, когда на стойбище волк людей покусал, мы с вами бегали вертолет вызывать.
— Ах, вот как! Ну, конечно же, вот я вас и вспомнил.
Никифор Данилович, задумавшийся о чем-то и принявший прежний нелюдимый и диковатый вид, оживился вдруг и мягко сказал, повернувшись к Рогову:
— Помаленьку подучивает нас, стариков, грамоте, книжки нам читает, за тетрадки сажает, как детей. Мы ее слушаемся — самое большое начальство у нас.
— Все слушаются, кроме вас. Непослушный вы ученик. Как ни спросишь, урок не сделан.
Никифор Данилович отвернулся и, нагнувшись, долго раскуривал папироску, зажженную от уголька. А когда раскурил, опять стал замкнутым и нелюдимым. Темные тени у глаз и на щеках, резко прочерченный нос и морщины придавали ему безжалостно-суровое выражение. Да еще красные блики от углей и красный огонек папиросы совсем искажали лицо, изламывали острыми углами. И угадывалась за ним жестокая жизнь, протянувшаяся через пять десятков лет, через Большеземельскую тундру до Карского моря, через Ямал, через пурговые зимы и комариные лета.
Рогов отхлебнул чай и задумался, поглаживая чашку. Задумался о странностях жизни. Эта девушка учит пастуха, который сам бы мог поучить иного ученого. Укоряет его непослушанием и проверяет его тетрадки, тогда как все бытие его — сплошная проверка знаний и уменья жить среди трудностей почти немыслимых. И справедливо ли вообще ценить человека по знаниям, которые расписаны в школьных программах? Тогда этого пастуха надо назвать малограмотным. А между тем о его жизни и опыте надо писать книги. Что из того, что, кочуя по тундре, он не научился бегло читать буквы? Он научился читать тундру, и его уменье нужно всем, кто идет в тундру. Есть природная образованность и воспитанность, которые не ниже приобретенных в школе. Нет, не ниже.
Вот пришлось бы обдумывать будущее оленеводства: пастбища, пути касланий, размеры стад, техника для пастухов... С кем бы Рогов стал советоваться? Со многими учеными, биологами, инженерами. Но прежде все-таки с Никифором Даниловичем. Да, с ним. Рогов перебирал в памяти авторитеты, освященные званиями и известностью, но не мог найти никого, кто бы практически так же цельно и всеохватно знал оленеводство, как этот пастух.
Конечно, ценность человека в самом человеке. Звания могут подчеркнуть достоинства, но придать достоинств звания не могут. Достоинства независимы от званий, они — сам человек.
Чай кончился, теперь гостям — отдыхать, хозяевам — за дела. Марфа Ивановна распустила завязки, придерживавшие полог, и та часть чума, где постелены шкуры, превратилась в спальню.
За пологом такой уют и покой, что глаза слипаются сами. Едва коснется подушки голова, летишь в сладкий праздничный сон. Спишь, не ведая времени, каждой клеточкой впитывая тишину, вдыхая пряность трав и дотлевающих углей. Спишь, сколько влезет. Спишь за полдень.
Просыпаешься от странных звуков, подкатившихся к чуму, — то ли кряканье, то ли хрюканье... И еще слышится дробное металлическое постукивание — словно пересыпают стальные шарики подшипников. Спросонья никак не можешь связать эти звуки вместе, они рассыпаются, живут порознь. Откуда тут утки и свиньи, почему вдруг подшипники? Все начинает казаться продолжением сна. Только лай собаки и чей-то далекий голос возвращают к действительности.