Лето бородатых пионеров (сборник)
Шрифт:
Отец Василий настаивал на своем. В храме рождается в душе божественное умиление ближним своим, до того вовсе незнакомым; злоба, раздражение уходят, свет благостный источают глаза, руки отучаются грозить любой твари земной, говорил он.
Я любовался его красноречием, но думал о том, что люди плачут перед Джокондой, над книгой, написанной не верящим в бога честным и талантливым человеком. Они испытывают глубокое волнение при виде звездного неба… И тут им: «Благодари создателя, раб божий!» Вот так: умилился – и «раб». Современное богословие настаивает на том, что «раб» следует понимать как «работник», «добровольный слуга». Сомнительно. В поспешном посредничестве церкви чувствуется что-то не совсем чистоплотное. Даже что-то от дьявольского обольщения. В минуты таких сомнений угадывается нечто общее между церковью и тем, что она вкладывает в понятие Антихриста. Причем здесь
Люди могут объединяться и укреплять дух друг друга перед лицом общих бед без помощи религиозности. Чистота наших чувств, сила наших душ самоценны и духовно продуктивны. Не заглушать первое, не ослаблять второе мелочной суетой, недостойными позывами недостойных качеств. А главное – не лгать ни себе, ни другим. И тогда в нас достанет мужества одолеть беду, широты взгляда – не увязнуть в самоедстве и малодушных причитаниях.
Было и что-то скорбно-прекрасное в нашем стихийном единении перед бедой Чернобыля. Испытания не кончились. Впереди, возможно, и новые. Но не будем утверждать, что они нам нипочем, как делали это в иные, не столь отдаленные времена, умножая взаимную ложь и недоверие. Но не станем и по-страусиному прятаться друг от друга, когда выстоять способно помочь только единение. Будни часто центробежны, но надо только узнать друг друга получше, поверить в свое неодиночество – и они могут стать центростремительными, сплачивающими…
– Десять веков длится бытие христианства на Руси – торжественно произнес отец Василий. – И откуда бы, каким бы оно ни пришло на нашу землю, Россию наложила на него свой характер, уподобила его себе, стала для него одновременно и послушной дщерью, и доброй мудрой матерью!..
А я бы употребил другую метафору, говоря о том, что случилось тысячу лет тому назад. Христианство явилось в нашей земле как рисунок на штукатурке, скрывающей прекрасные древние фрески. Тысячу лет назад пришло оно на Русь с огнем и мечом. С огнем и мечом, а не с мирной проповедью – потому что было с чем ему бороться, было, что вытеснять, подчинять. Даже совершенно несведущий человек может предположить, что если вера, имеющая к тому времени тысячелетний опыт миссионерства и объявляющая, что призвана утешать и просветлять души, приходит в те или иные земли с огнем и мечом, то тем самым она как бы признает свою недостаточную состоятельность и (или) моральное превосходство той силы, той веры, на чье место она претендует. Религия, которую исповедовали наши предки, содержала минимум религиозности в одиозном смысле этого понятия. Она была солнечная, живая, плотно связанная с реалиями. Русские не считали себя изделиями бога, тем более вещами, тем более рабами. Даждьбога внуками называли они себя. Восточные русы не имели храмов, общались с небом напрямую. И касты жрецов не имелось.
Собеседник мой упирал на то, что сочетание нашей гражданской истории с историей православной церкви – это уже данность и потому 1000-летие крещения Руси – праздник мировой.
А я бы дорого бы дал, чтобы выяснить доподлинно, в какой степени он мировой, а в какой – национальный. Когда перестала ощущаться в христианстве привнесенность и даже враждебность бытовавшему на нашей земле духу? Есть мнение у некоторых ученых, что вообще от христианства в православии остались «одни названия», что по сути в неприкосновенности осталось содержание старой религии, а бог никейского символа веры испарился. Именно это трудно оспаривать или поддерживать, но, думается, тот национальный характер, который мы имеем, действительно в немалой мере одолел, «переварил» наиболее чуждое в христианстве. Не адаптировал, а ассимилировал. По существу, переродил. Чудовищным историческим испытаниям подвергся – и устоял (или подобная вдохновляющая «осанка» национальному характеру есть одно из его свойств?) Но поневоле задумаешься, насколько силен должен был быть его корень, как прекрасна та самая фреска, замазанная штукатуркой. Может, неспроста жалобы и постановления Стоглавого собора 1551 года говорят о том, что старая вера была жива в это время. Неспроста уже в XVIII веке Дмитрий Ростовский все проклинал с неослабной силой языческих богов. Но жили в песнях народа древние веселые боги. Не боги даже, а художественные образы скорее: огнекудрый Перун, Валес, научивший землю пахать и зерно сеять и тем самым благословивший это дело как «богоугодное», Купало, бог плодородия, а также Вышень и Крышень, Лель и Колендо, Хорс и Летич, Радогош и Числобог. И все это – без духовного террора, связанного с понятием ада. И без посредников, которым слишком часто было не чуждо ничто человеческое. К сожалению, сведения о «дохристианстве» слишком отрывочны.
Отец Василий с отрешенным видом слушал меня, когда я говорил о нетерпимости. Мыслями он, казалось, был далеко. Но когда закруглил я свой пассаж, он заговорил о выработанной веками «самости», отдельности православия. О том, что оно создало духовный строй, ни с каким другим не сравнимый, – терпимый по отношению к иным духовным конструкциям.
– В киевской Софии пол устлан чугунными плитками с изображением звезды Давида и мусульманского Полумесяца, – напомнил я. – Это сделано для того было, чтобы входящие ступали по ним.
Отец Василий возразил:
– Не злобное попрание означал этот жест, а непримиримость и возмущение жестоким, крайне нетерпимым к инакомыслию, к малейшему сомнению в постулатах, от адептов иудаизма и ислама, конца прошлого века, исходящим отношением.
Напомнил отец Василий и описанную Достоевским благожелательную терпимость православных верующих к отправлению чуждых культов в казармах и острогах.
Маковки церквей – золотые луковицы, посохи, увитые цветами, домашний голос священника, поучение старца, русского человека, легко преступающего рамки строгих догматов ради страдающего соотчича, принимающего боль и грех ближнего своего, готового за него хоть в геенну огненную, – действительно, что здесь общего с сухим каноном, с бездушием «казенного клерикализма», с апологией изначального христианства, огнем и мечом крестившего люд русский? Но как бы ни сладка была иллюзия – она останется иллюзией, парализующей волю и потому антигуманной.
– Пусть иллюзия! – восклицал отец Василий. – Но спасительная. И уже потому оправданная. Душа русского человека умилялась так удачно вписавшимися в наши города и веси храмами, а, приходя на их простор из тесной квартирки или избы, человек расправлял плечи, находил отдохновение в чем-то, соизмеримом с душою…
Вспомнил отец Василий и оборону Троице-Сергиевской лавры, и ополчение Минина и Пожарского, и замученного интервентами в 1612 году патриарха Гермогена, и героев Куликова поля Пересвета и Ослабю. Многое вспомнил отец Василий: вдохновенно, со знанием предмета и… тенденциозно. Но об этом позже…
Думается, люди с душой сильной, сознающей свою первичность и самостоятельность, во все времена понимали, что храм – в самом широком смысле – есть одно из воплощений их же природы. Отец Василий сгоряча сказал «пусть иллюзия». Не верю, чтоб он так думал искренне. Церковь ни за что не примет утверждения, что она хоть в чем-то – лишь иллюстрация. Не примет своей вторичности по отношению к природе человека.
Не за культовое назначение храмов берегут и чтят их атеисты. За труд, в них вложенный. За душу, свой образ в них воплотившую. Церковка, где иерействует сейчас отец Василий, мне дорога тем, что дед мой около нее в лапту играл пацаном, что предков моих безвестных в ней крестили и отпевали. Я благодарен ей и за то, что они – пусть по наивности своей – временный покой здесь находили. Но благодарность эта моя не обязывает меня, лично меня, разделять истины, которые звучат с амвона, истины религиозные.
Однако здесь нужна оговорка. Кое-что даже из грустно-нелепого стало памятью. Не знаю, как объяснить, но чувствую, что почему-то важно и полезно представлять себе, как было. Наверное, уважение к предкам включает в себя отчасти и уважение к их заблуждениям наивным. Нельзя «отделаться усмешкой», узнавая, что раньше считалось, например: чужой иконе молиться нельзя – воровская это молитва, только владелец имеет право на ее милости; икону можно взять в плен (так было при взятии Устюга новгородцами в конце XIV века); желательно носить бороду – это означает следовать образу и подобию божьему… Даже если и усмешка – то после нее что-то теплое в душе остается. По-видимому, образ Родины складывается из бесчисленных конкретных вещей, в том числе и тех, которые в чем-то наивны, в чем-то архаичны, в чем-то – свидетельства прежних искренних, но – заблуждений.
Отец Василий убежден, что церковь и сегодня остается хранилищем национального духа (подобно тому, как сохраняется воздух прежних веков в старинных песочных часах и подзорных трубах).
Собеседник мой был склонен к метафорам. Одну из них он употребил, говоря об утерянных нами гармоничных отношениях с природой. Тоска по этой гармонии, по отцу Василию, тоже выражается в тяге к религии. В наше время, сказал он, мы в своем отношении к природе напоминаем детей, увлекшихся игрой на мосту через пропасть. Мост – природа – соединяет прошлое и будущее. Мы же, играя, разбираем кладку моста, домики строим и не замечаем, что мост становится все тоньше, все ненадежней…