Лето кончится не скоро
Шрифт:
Все запереглядывались.
– Слушайте дальше!
«…Потому что, когда я говорю „Гриша Сапожкин“, щенок начинает взвизгивать и плясать вокруг меня и даже кувыркаться через голову. Платон, Шурчик, Ник, Женька и Тина! Теперь читайте очень внимательно. Кажется, я знаю, какой это щенок…»
– Слово «какой» подчеркнуто, – сказал Платон.
«…знаю, какой это щенок. Потому что в шерсти его то и дело попадаются
– Вот это да… – шепотом сказал Ник. – Доплыла и превратилась?
Никто не возразил, что, мол, «так не бывает». Насмотрелись уже на всякое. Но Платон усомнился:
– Почему же не превратилась здесь? Поближе к хозяину? То есть к Грише…
Шурка покусывал стебелек овсяницы. Объяснил задумчиво:
– Кажется, я понимаю. Она услыхала мое желание в пути, когда я говорил про щенка Гурскому и Кимычу. Донеслось до нее… Но вернуться против течения она не могла. А там, на побережье, увидела знакомого Кустика…
Может, все так и было. А может, и не так. Но когда Кустик наконец вернулся и когда ребята вместе с Гришей Сапожкиным встретили его у вагона, лохматый рыжий песик выскочил из тамбура впереди всех. И прыгнул Грише на грудь. И заплясал вокруг него, закувыркался, завизжал от счастья.
Гриша поймал щенка за уши, поцеловал в мокрый нос, прижал к своей «мультяшной» майке с попугаями.
На перрон упало несколько красных чешуек, ребята подобрали их.
…Потом они часто гуляли по Буграм вместе. Шестеро друзей и новый их приятель со щенком. Щенок оказался «девичьей породы» (так выразился Гриша), и по общему решению из Рыка его переименовали в Рыбку.
– Но как Рыбка оказалась в такой дали от дома? – порой недоумевал Гриша. Ему каждый раз объясняли:
– Кто-то украл и увез. А там бросил. Бывают ведь такие бессовестные люди…
Иногда ребята оказывались у лужайки с игрушечным городом. И встречали там его строителей. Митя и Андрюшка вели себя сперва недоверчиво. Но бесхитростный Гриша стал как бы ниточкой между ними и дружной шестеркой.
– Не бойтесь, они лишь посмотрят, – успокоил он Митю и Андрюшку при первой встрече.
И ребята смотрели. Осторожно, со стороны. Даже резвая Рыбка ни разу не попыталась подойти к городской стене ближе, чем на пять щенячьих шагов.
Вмешиваться и помогать Мите и Андрюшке никто не порывался. Только по-прежнему приносили кусочки цветного фаянса для мозаичных площадей.
Но однажды, когда Мити и Андрюшки не было, Шурка позволил себе самостоятельный поступок. Словно что-то подтолкнуло его. И никто его не остановил.
В кармане Шурка отыскал несколько блестящих чешуек и укрепил их на шпилях маленьких крепостных башен. Обратная сторона чешуек была клейкая, они прилепились к лучинкам сразу. И загорелись на солнце алыми огоньками…
С этого момента город стал расти. Медленно
Каждый раз, выходя на лужайку, все видели, что стены стали выше, площадь Часов шире, замки и дома крупнее. Скоро купола храма, сделанные из яичной скорлупы, были уже величиной с половинки арбуза. Башни – Шурке до пояса.
Никто не удивлялся. Словно так и должно было случиться. И все знали, что в конце концов город станет настоящим, только путь к нему будет ве?дом не каждому.
Город станет настоящим, если хватит времени. Если очень долгим будет лето.
А лето обещало быть еще очень долгим. Ведь оно могло кончиться не раньше, чем Шурка истреплет свою анголку. А материя была удивительно прочной. Она сильно выцвела, но пока так и не порвалась ни разу.
Если же отскакивали пуговицы или расходились швы, баба Дуся замечала это сразу.
– Ну-кось, снимай, починю… Носит вас нелегкая по буеракам…
Смотреть, как баба Дуся работает иглой, Шурка не любил. Игла напоминала о многом, хотя укол на ноге больше не болел. Впрочем, с починкой баба Дуся справлялась быстро.
– Надевай, чадо непутевое…
– Что ты! Я путевое чадо!
От материи пахло травой и солнцем Безлюдных пространств. Полы рубашки взлетали, как крылья. И Шурка опять спешил на улицу Каляева, к друзьям.
Часто его первой встречала Рыбка. Мчалась навстречу. Она любила каждого, кто дружил с Гришей.
Но больше всех, конечно, любила самого Гришу. Всем своим верным сердцем.
Однажды Шурка шепнул Женьке:
– Получилось, что я сделал подарок Грише, а не тебе.
– Ох и глупый… – Она мазнула его кончиком косы по щеке. Шурка счастливо зажмурился.
Солнечная тишина Бугров радостно звенела в ушах. Она была не полная, эта тишина. Гриша и Рыбка барахтались в траве, у паровозика Кузи. Гриша упал навзничь, а Рыбка наскакивала и старалась ухватить его за майку. Гриша болтал ногами и смеялся.
«Если бы ты знал, Полушкин, какие космические устои рушит своим смехом этот Гриша…»
А почему – рушит? Может быть, наоборот!
Вот здесь бы и поставить точку. Но суровая логика повести сделать этого не дает. Можно придумать всякие чудеса, но придумать для книги счастливый конец нельзя. Если его не было…
И автору приходится писать вот что.
Семиклассник Шурка Полушкин умер за несколько суток до своего дня рождения. Когда осень все-таки пришла. Умер внезапно, как от укола в сердце. Может быть, это и правда был укол. А может быть, приступ неодолимой ночной тоски. Ведь не было уже спасительного лета…
Что же теперь? Написать про слезы ребят, про воющую Рыбку, про то, как Женька вцеплялась зубами в свои косы, чтобы сдержать рыдания?..
Нет. Сегодня нет.
Есть еще надежда. Пока это был лишь первый взгляд в неизбежную осень. А Шуркино лето до сих пор не кончилось.