Лето прошло

Шлихт Ольга

Что можно на это ответить? Жутко даже представить себе нас всех в родительской квартире. Еще жутче – если мама одряхлеет настолько, что не сможет жить на даче. Ира и не ждет отклика. Она спасительно меняет направление:

– Меня поражает, как они верят глупейшим теориям. Вот у нее на стене висит записка: «Только победа!» И ведь стукнет ей тридцать – она поймет, что записка не помогла. И книжки о том, как околпачивать мужчин, не помогли. И что она будет делать? Любовь ведь чудо, ее надо дождаться.

Понимает ли Ира, что ее саму посетила не любовь, а совпадение ее одиночества и терпимости с потребностью желчного человечка иметь рядом молчаливого слушателя?

Конечно же, Ира спрашивает о Кате, моей первой,

«институтской», жене, которой я не простил глупую измену. Они перезваниваются и даже встречаются, поэтому Ира знает, что Катя предлагает мне съехаться, вернее, переехать к ней, в прекрасную двухкомнатную квартиру на Юго-Западе. Действительно, что мешает объединиться с вполне состоявшейся и состоятельной бездетной женщиной, которая меня по-прежнему любит? Тем более что изредка у нас случается «это». Но как я могу объяснить Ире, что Кате за пятьдесят! Что она, несмотря на дорогую одежду, – тетка, как и моя нынешняя жена. Поэтому я бубню в ответ, что встречаемся, что Катя по-прежнему хорошо зарабатывает, что я попросту ее недостоин. Умалчивая, что она перекрасилась и стала теткой-блондинкой. А еще я терпеть не могу, когда она гладит меня по голове и жалостливо приговаривает: «Какой ты был красивый!»

Ира вздыхает, покашливает и возвращается к литературе:

– Но все-таки… Ты же пошутил? Ты пойдешь в издательство?

– Какая разница? Почему тебе так важно, чтобы я напечатался? Ты мои вещи читала, тебе они нравятся, ты получила удовольствие. Так что еще?

– Что за бред! А для чего вообще тогда писать?

– Писать – как молиться. Нельзя не, если веришь.

– То есть все, кто раньше писал, не были заинтересованы в читателях? – Ира слегка задыхается.

– Ах, да это долгая история. Сначала писали, как дышали. Потом стали понимать, что так просто не получится. Да и не надо. Никому, кроме самого писателя, не нужны, а главное, не понятны его личные боли и радости. Вот тот же Набоков – он понял, он этим самым читателям показал большую фигу в виде Лолиты. И получилось! Весь мир обсуждает, не педофилия ли это. А это всего лишь вариации на далекий детский сладкий невинный опыт, от которого взрослому вспоминающему хочется плакать.

– Но если бы это все не напечатали, то ты бы сейчас не мог свои выводы делать. Ах, да и вообще… Ты меня запутал, увел в сторону. Тут и обсуждать нечего – кто пишет, того должны читать. Это как любовь. Любовь направлена на кого-то, даже если этот кто-то тебя не любит. И книга предназначена для кого-то.

– Я ведь только о себе говорю. Чего другие своим писанием хотели и хотят достичь, это их дело. А я, может, писатель нового типа. Ха-ха. Которому читатель не нужен, а нужна свобода от глупых толкований.

– Я тебе не верю. Тогда зачем ты вообще посылаешь?

– А это как игра. Посылаю – и боюсь, что подойдет. Вызовут меня куда-нибудь на телевидение, начнут спрашивать: «А что вы, собственно, этим хотели сказать?» Или, не дай бог, придется в какой-нибудь дискуссии участвовать. Начнут сыпать именами, показывать эрудицию. Делать вид, что знают все. А спроси их же самих конкретно: как вы толкуете Эренбурга? Они ведь брезгливо сморщатся. Совершенно зря – хотя бы потому, что они его не читали. Другими словами, придется играть роль. А роль – это всегда несвобода. Ладно, что мы все опять обо мне да обо мне?

Но Ира устала. Зашлась в кашле и никак не могла отдышаться. Надо было прощаться.

– Ты бы все же сделал первый шаг к Алеше. Ты его сильнее, поэтому… И для редакции оденься все-таки как положено.

Неудобная правда – я приехал к Ире не только ради нее самой. И расставался с ней с некоторым внутренним облегчением и нетерпением не только так, как покидаешь любимого больного. Дело в том, что недалеко от Ириного дома есть одно место… Я его по-настоящему открыл прошлым летом, записал, отложил, оно созрело

и потянуло к себе как раз сейчас.

Представьте себе – вы стоите на Конюшковской улице так, что справа от вас Белый дом и печальный Столыпин, а слева «книжка» бывшего СЭВа с притулившимся внизу приплюснутым планетарием дорогого бутика. Идете дальше к набережной, на мост. За спиной высотка на Баррикадной. Фантастические триста шестьдесят градусов. Что-то видится, что-то угадывается, вспоминается, будто летишь на вертолете. Вершина холма, куда ветры надули, нанесли обрывки, ошметки, семена прошлого и настоящего. Зацепились, удержались, пустили корни. Над надежной (кажется) основой, коричневатыми хребтами имперского жилья – арабские небоскребы «Сити» (посреди пустыни), американская «Украина», красно-белые (красные против белых?) трубы ТЭЦ (пятилетку досрочно?), Киевский вокзал – такой европейский (ажурный дебаркадер – родственник, через Шабаловскую, Эйфелевой телебашни), задавленный «Европейским» (восточным базаром). На Мосфильмовской ввинтилась в небо гигантская отвертка. Если ветер усилится, что улетит первым? Нет прекрасного, нет безобразного. Киноцентр, Белый дом, американское посольство? Без оценки. Уродство, дешевая практичность, дорогая солидность, камень, вода и небо, величие и жалкость сплавились в головокружительный беззащитный пейзаж. Куда уводит вокзал? Что соединяет мост?

Кирпич американского посольства – подражание Кремлю?

Великую печальную панораму мне достаточно ощущать, предвидеть на обратном пути от сестры до метро. Видеть не обязательно. И сейчас я не собирался добираться до набережной. Дух захватывает уже от высотки на Баррикадной. Я проникаю сквозь нее. Отчетливо – прилепившийся к ней с другой стороны уменьшенный «Дворец съездов» (магазин модной одежды?). Многие считают их соседство уродством. Что общего у космически-кёльнского (нью-йоркского?) храма и бетоностекляшки? А мне нравится. Пластиковая бутылка, прибитая к скале штормом. Защита и забота.

В зрачке улетевшего смерча обязательно должен быть крючочек, липучечка для души, маргаритка какая-нибудь, воспоминание или предвидение, оправдание и надежда.

Возвращаясь от сестры, я собирался навестить только кусочек, детальку временно застывшего хаоса. Домик на Конюшковской улице. Над ним нависает все та же высотка, он и часть всеобщего загромождения, и его опровержение и поэтому мне особенно дорог.

Трехэтажный серо-голубой кубик можно вертеть и так и эдак, и он с милым лукавством оборачивается, превращается, напоминает. Намекает на знаменитые дореволюционные особнячки. Перевоплощается в дощатую дачу со стеклянными теплицами-верандами (одна внизу, где вход, две по сторонам, на третьем этаже, слева пониже, справа повыше). Простейшая красота чуть ли не Баухауса. Волшебная избушка. На курьих ножках. Там точно есть подземелье, выход на волю. Иначе зачем уже целый год граффити рядом с входной дверью – «Свет в конце туннеля не похож на свет в реанимационной»?

В домике обитают стоматологи. Их легко превратить в заговорщиков, которые вместе с пломбами замуровывают в пациентов… Пока не знаю что.

Слева от этого волшебства почти вплотную (через средневековый, средиземноморский проход) – угловой балкон с цветами на втором этаже обычной сталинской желтовато-бежевой пятиэтажки. Для меня балкон с цветами и трехэтажная шкатулка – одно целое. То самое местечко, которое ждало меня всю зиму, обещая расцвести, зазеленеть и подарить историю.

Еще прошлым летом я понял, что смотреть на них надо с противоположной стороны Конюшковской, подпертой по непонятной причине бетонной стеной. На балкон с цветами и серо-голубой домик по соседству. Они не могут друг без друга. С балкона свешиваются до земли, до воды золотые волосы. С балкона машут белым шарфом. Серо-голубой домик – сторожка, охрана, семь гномов, хозяин аленького цветочка.