Лето, в котором нас не будет
Шрифт:
Темноволосый мальчик не походил на слугу. И всё же его слова вызвали у меня запоздалое негодование: ещё ни один человек в этом доме и за его пределами, не решался разговаривать со мной в подобном тоне.
— Я здесь живу и это мой дом, понятно? А вот что здесь делаешь ты? Ты кто вообще такой?
— А, ясно, — он отвернулся и подошёл к мерцающему цветку, поправил горшок. — Ты Хортенс? Не следует тебе ко мне заходить. Почему ты вообще не спишь? Ты же ещё малявка.
Я просто задохнулась от возмущения — лучшее лекарство от страха и оторопи.
— Я ложусь спать, когда захочу, понятно?!
— Меня пустил сюда твой отец, — хмыкнул мальчишка, оторвавшись от цветка. — Так что я имею полное право здесь быть. А вот тебе подниматься сюда не следует. Попадёт.
— Чего?!
— Накажут, говорю. Не надо тебе ко мне приходить, малявка, — пояснил наглец с таким видом, словно я пришла исключительно для того, чтобы им полюбоваться. — Дверь была закрыта на ключ, так? Лучше тебе снова её закрыть и не говорить отцу, что ты меня видела. А я тебя, так и быть, не выдам.
— Меня никто никогда не наказывает, ясно тебе? И я никогда не вру. И вообще, стоит мне сказать отцу, что ты мне не нравишься — и он вышвырнет тебя прочь!
Честно говоря, в последнем я не была уже столь уверена — точно не после подслушанного разговора родителей. Кажется, я знала о них гораздо меньше, чем полагала, и мой чудесный мир не был прозрачен и ясен. Но отступать перед этим малолетним хамом — нет уж, увольте! Святой Лайлак, какой же он противный, бледный и тощий, точно могильный глист!
— Тебе виднее, — глист хмыкнул, мои глаза, уже привыкшие к полумраку, разглядели отвратительную ухмылку на его узких губах. Я сама себя не узнавала — никогда ещё я не испытывала такого бессильного раздражения в адрес кого бы то ни было.
— Иди уже отсюда, я спать хочу, — бесцеремонно продолжил мальчик. — Даже здесь нет покоя от мелких любопытных девчонок, вечно сующихся не в своё дело!
— Ты..! — я невольно сжала кулаки и вздрогнула, почувствовав, как скачут между пальцев золотистые искорки пламени. И тут же гордо уставилось прямо в лицо нахала: помимо чёрных глаз и бровей уже можно было рассмотреть тонкий нос, узкие бледные губы, острый подбородок. Он весь был какой-то худой и острый, как клинок, лишившийся ножен.
Ну, точно, могильный червяк.
— Не спали мне тут ничего, — мой огненный дар впечатления на мальчишку не произвёл ни малейшего, и я вдруг стушевалась, подумав, что он давно уже пытается меня выпроводить — из комнаты в моём-то доме! — а я всё не ухожу, как будто… как будто мне интересно стоять тут рядом с ним.
Ещё чего!
— Завтра же тебя здесь не будет, понял?! — заявила я, развернулась и вышла, однако уже в коридоре сникла, снова вспомнив плач матери и ледяные интонации в голосе отца — самого доброго, тёплого и замечательного человека… как мне казалось ещё совсем недавно.
Мать говорила о том, что она против чего-то, о том, что отец выгонит меня из дому, из-за какого-то… А отец ответил, что мать может уезжать к бабушке! Насовсем! Может быть… из-за него?!
Вот теперь мне стало по-настоящему страшно, и я вытащила из кармана платья похолодевший и, кажется, даже потяжелевший ключ. Развернулась, вставила его в замочную скважину и повернула.
Представила себе ещё одну гадкую довольную усмешку на отвратительном лице мальчишки.
* * *
Конечно, я собиралась поговорить с мамой и папой на следующее утро. Потребовать разъяснений по поводу мерзкого нового жильца, а на самом деле — убедиться, что всё нормально, что всё мне приснилось, и мой прекрасный уютный мирок не разрушился за какую-то одну ночь.
Мама и папа никогда не поссорятся и никогда не расстанутся!
И бабушку папа очень любит! Он же сам говорил, что жить без неё не может…
И ни за что на свете папа не променяет меня на какого-то там невоспитанного мальчишку, похожего на облезлого нахохлившегося грача.
Только наутро на завтраке мама улыбалась и шутила, а папа, опоздавший минут на пять — из-за чего сердце моё стало колотиться вдруг с удвоенной силой — вошёл, подхватил меня на руки и закружил по комнате так, что всё окружающие меня предметы, лицо мамы и Коссет, вдруг слились в одну смазанную невнятную многоцветную полосу, мои волосы разлетелись, а юбка платья надулась колоколом, почувствовала такое знакомое, самое дорогое в мире прикосновение колючей отцовской щеки. И я вдруг испугалась, ещё сильнее, чем ночью.
Я испугалась даже крохотного шанса, что всё это окажется правдой.
"Ничего не было. Ни ссоры, ни глиста этого тощего. Тебе всё приснилось, глупая Хортенс!" — строго сказала я самой себе. И поцеловала папу в подставленный по привычке нос.
Глава 3. Яблочные черви
Одна тысяча пятьсот девятый год
После дождя сад вкусно пах сочной свежей зеленью и жирной влажной землёй. Я вдохнула полной грудью этот запах… И смущённо покосилась на эту самую грудь. Кто бы мог подумать, что в двенадцать лет — точнее, неполные тринадцать, до дня рождения осталось всего два с половиной месяца — я буду чувствовать себя таким же садом после дождя: всё во мне растёт во все стороны, а я понятия не имею, что с этим делать.
И мне не по себе.
Дома я не была с осени: на зимние каникулы родители приехали ко мне в школу сами, и мы провели их во Флоттершайне, так и не добравшись до родного Флоттервиля. И в этом не было ничего особенного… Не было бы. Если бы не глубоко угнездившаяся в душе паранойя, что это не попытка родителей развлечь меня, а глубоко продуманная стратегия взрослых: как не дать мне и ему — бледному темноволосому мальчику из запертой комнаты на четвертом этаже — встретиться.
В позапрошлом и прошлом году на летние каникулы меня отправляли к бабушке, и дома я провела в общей сложности всего несколько дней. Я давно уже не верила в сказки и не боялась призраков и темноты, но подспудно всё ещё ждала подтверждения — или разгромного опровержения собственной теории о родительском заговоре. Когда мама моей лучшей школьной подружки Аннет предложила подвезти меня до дома — всего-то на три дня раньше, чем мы договорились с моей собственной мамой, я колебалась не долго.