Лето
Шрифт:
Свёртывая папироску, Досекин чётко сказал, не глядя на меня:
– А учить их не наше дело. Это уж Егор Петров учитель.
Порешили на том, чтобы Кузин свёл нас со своей компанией в ближайший свободный день, местом выбрали пустую летом землянку лесорубов в скорняковском лесу.
Ваня сияет, катаясь по песку и выкрикивая:
– Ей-богу - хорошо это, братцы! Будут они нам помощники!
Вдруг зоркий Алексей приложил руку ко лбу, поглядел вдаль и ворчит:
– Стражник...
Видим - из-за
– Разойдёмся?
– не то советуя, не то спрашивая, молвил Егор.
Никто не шевельнулся, хотя разойтись нам легко: лес вплоть, а верхом по лесу без дороги далеко не ускачешь.
– Ничего!
– шепчет Ваня.
– По-моему, он - дурак!
– неожиданно сказал Авдей.
Ждём. Всё более гулко топает конь, покачивается в седле большое стражниково тело, и земля словно отталкивает его чёрную тень. Нам жутко. Сдвинулись теснее, молчим, а где-то заунывно воет собака, и плеск реки стал ясно звонок.
Блестит медный знак на шапке стражника и ствол ружья в руках у него, видно его чернобородое лицо, бессонные глаза, слышен запах лошадиного пота. Лениво фыркая, конь прядает ушами и, наезжая на нас, нехотя влачит по земле тяжкую тень всадника.
Плывет хриплый Семёнов голос:
– Что за люди?
Ваня, выдвинувшись вперёд, ответил:
– Мы.
Конь остановился, мотая головой.
– Чего делаете?
– Гуляем.
– Беседуем, - добавил Алексей.
Семён, подняв ружьё дулом в небо, наклонился вперёд, поглядел.
– Чужие есть?
Тёзка мой ответил:
– Все свои.
Помолчав, стражник дремотно говорит:
– Шли бы спать. Полуночники! Разве без девок гуляют?
И дёрнул повод.
– Н-но!
Как бы прощаясь с нами, конь круто наклонил голову, тяжко ударил копытом в землю, а не тронулся.
– Н-но!
– крикнул стражник, широко разинув рот, толкнул лошадь прикладом в шею и поехал вдоль реки, косясь на неё.
А мы пошли по домам.
– Стара у него лошадёнка, - тихо сказал Авдей.
Все молчат, идя тесной кучкой.
– Ишь хребет-то провис как...
Егор Досекин обернулся назад, поглядел и говорит:
– Видно, на мельницу поедет, пьянствовать...
У меня вдруг вспыхнуло желание догнать стражника и поговорить с ним один на один. Задел он меня чем-то.
– Я ещё погуляю, братцы.
Алексей молча двинулся за мной.
– Нет, - говорю, - я один.
И пошёл прочь от них, а они, стоя на дороге, замахали руками, вполголоса споря о чём-то. Понимаю, что беспокоятся они, и это мне приятно.
– До завтрея!
– кричит Ваня.
Снял шапку, отмахнулся им и, выйдя на реку, шагаю берегом, против течения. Река вся в луне, точно серебряным молотом
Люблю я ходить летними ночами один по земле - хорошо думается о ней и о мире в эти часы, точно ты углубил корни до сердца земного и вливается оттуда в душу твою великая, горячая любовь к живому.
На повороте моей тропы из-за кустов выдвинулся Семёнов конь и прянул в сторону, испугав меня и себя.
– Кто?..
– крикнул стражник, матерно ругаясь, и направил ружьё меж ушей коня сверху вниз - тоже испугался.
А узнав меня, ворчит:
– Что вас чёрт таскает по ночам-то!
– А тебя?
– У меня - служба!
– Вот и у меня тоже, - смеюсь я.
– Ты за ворами следишь, а я за звёздами.
– За звёздами...
Он свалился на землю, словно куль муки, бросил поводья в куст и, разминаясь, спрашивает хрипло:
– Куришь? Ну, я один покурю. Сесть, что ли...
Уселись на песке рядом, он положил ружьё на колени, зажёг спичку, поглядел на меня, мигая глазами, и, гладя ствол ружья, говорит:
– Росы хороши... Дождей мало, а вот росы обильные. Говорят - вредно это хлебу.
Курит он жадно, глоток за глотком, точно боится, что отнимут у него папиросу. Я спрашиваю его:
– Что, дядя Семён, доволен ты этой службой?
– Ничего! Что ж? Катаюсь вот!
– не сразу молвил он. И бросив окурок, зарыл его в песке каблуком сапога.
Спрашивает:
– Ты в солдатах служил?
– Нет.
– А походка у тебя - как у солдата...
Хочу я разговориться с ним и - не умею, не могу начать. Веет от него водкой и ещё чем-то тяжёлым, что связывает мысли.
– А что, - мол, - Пётр Васильич Кузин не родня тебе?
– Кузин? Нет!
Роет ногой яму в песке. Лицо у него тупое, мёртвое, и тёмные глаза стоят неподвижно, как у рыбы. Нехотя и задумчиво говорит:
– Я его уважаю, хороший старик. Умный, священное писание знает.
Замолчал и снова закурил. И медленно, будя во мне скучную досаду, тянет слово за словом:
– Только и он тоже - сдаёт, да! С той поры, знаешь, как пошатнулся народишко, и он, старый, склоняется...
– Куда? К чему?