Лето
Шрифт:
Мужики сумрачно молчат, глядя на Егора исподлобья. Колышутся в землянке серые тени, уже не боясь игры огня.
– Вот ты, - продолжал Досекин, - взял привычку на улицах богатых ругать, с этого они не полопаются, дядя Михайло...
Кузин откашлялся и солидно заговорил:
– Тебе, Егорушка, двадцать шесть годов-то, помнится, а мы все здесь старше тебя - товарищей твоих не считаю. Говоришь ты однако так начальственно...
– Что ж - вы начальство любите...
– А может, и у нас,
– Нечему нам учиться у вас, Пётр Васильич...
И оба неласково смотрят друг на друга.
– Так!
– обиженно сказал Кузин.
– Да!
– говорит Егор.
– Чему бы вы поучили нас? В ту пору, когда вся русская земля вскинулась, - где вы были?
– Не поняли мы...
– сказал Савелий.
– От вашего непонимания множество людей погибло...
– Оставить бы эти речи!
– попросил лесник.
– Мы понимаем: ваша правда - та самая, которая всем нужна, чтобы жить...
– Не для ссоры сошлись!
– робко кинул Милов.
– Говорить надо про то, что делать и как, - задумчиво и негромко сказал Савелий.
– Я, конечно, человек, лишённый здоровья, жить мне месяцы, а не годы, однако хоть бы напоследок-то поумнее пожить. Бит я загодя без вины, надо бы сквитаться...
Снова заговорил Досекин.
– Никого я обидеть не хотел, а говорил, чтобы поняли вы: дело великое, оно требует всего человека, и мы в этом деле понимаем больше вас; пусть вы старше, мы не говорим, что умнее мы вас, мы - грамотнее.
– Ну да!
– крикнул Кузин.
– Али мы спорим? Вы говорите планты-то ваши.
Егор указал на меня.
– А это вам тёзка скажет.
Весь этот разговор, близкий ссоре, навеял на душу мне и грусть и бодрость: жалко было мужиков, моргали они глазами, как сычи на свету, и понимал я, что каждый из них много перемолол в душе тоски и горя, прежде чем решиться пойти к парням, которых они помнили бесштанными. Нравилось мне внимательное и грустное молчание Вани, смущал Авдей жадными глазами своими, и не совсем понятна была опасная прямота Егора.
Заговорил я о плане нашей работы объединения людей и сначала понимал, что хорошо складываются мысли мои, стройно и певуче звучат слова, а потом позабыл следить за собой и всё позабыл, кроме того, во что верую. Смутно, как сквозь утренний туман далёкие звёзды, вижу вокруг себя человечьи глаза, чувствую содеянную мною тишину; очнулся, когда Никин, дёрнув меня за руку, громко шепнул:
– Погоди!
Все люди напряжённо вытянулись к двери землянки, а за нею ясно слышен какой-то шум, лязг, жестяной шорох. Вот она медленно открылась, сгибаясь до пояса, в яму грузно свалился стражник и угрюмо сказал:
– Здорово!
Кузин не вдруг и сердито откликнулся:
– Здравствуй, коли не
Лесник подвинулся к очагу, поправил головни. Радостно вспыхнул огонь. Милов сидит на корточках и виновато смотрит на стражника снизу вверх, как собака на коня. Жаль - хвоста у него нет, а то бы вилял, бедняга!
– Это что за совет нечестивых?
– глухо спрашивает Семён.
Гнедой рычит:
– А ты бы не ломал комедию-то!
– Тебе что надо?
– спрашивает Кузин, звонко и быстро.
– Это ты, Пётр Васильич, народ собрал?
– Ну, скажем, я...
Стоит Семён в тени, осматривая людей невидимыми глазами; на голове у него чёрный башлык, под ним - мутное пятно лица, с плеч до ног колоколом висит омытая дождём клеёнка, любопытно скользят по ней отблески огня и, сверкая, сбегает вода. Он похож на монаха в этой одежде и бормочет, точно читая молитву:
– Значит - разговор у вас идёт... о божественном прение... это ничего, допускается... это не заказано!
Кузин зло ухмыляется и смотрит на него, а Гнедой вдруг кричит, как женщина:
– А ты иди, поезжай, доноси, Иудин сын!
И зловеще хрипит Савелий:
– Худо кончишь, Лядов, продажная душа!
Стражник вскинул голову и глухо сказал:
– Иди-ёты!
У меня тревожно дрогнуло сердце, когда упало это слово, сказанное с великою тоскою. Хрустя клеёнкой, он медленно полез наверх по оплывшим ступеням, угрюмо и громко говоря:
– На мельницу, в шинок, Сашка пришёл и сказал, что вы тут... Я должен знать... кто - где...
Потом уже наверху раздался его сырой голос:
– Н-но... Ну! Дьявол...
И зачмокала грязь под копытами лошади. Тогда все вдруг начали говорить торопливо, смущённо, нескладно...
– Пьяный!
– сказал Гнедой.
– Конечно!
– подтвердил Савелий.
– Из шинка явился.
– Напрасно, пожалуй, обругали его!
– улыбаясь, заметил Кузин.
Лесник, качая головой, молвил:
– Нескладный он у вас человек!
– От кого мог узнать Сашка?
– строго спросил Егор.
Сашка - это работник Астахова. Алёша виновато объяснил:
– Когда мы с Иваном шли - видел он нас.
– Видел?
– переспросил Егор и задумался.
Озлобленно и громко раздаётся голос Авдея:
– Я вам скажу: Кузьма Астахов неотвязный за нами сыск нарядил, и Сашка и Мокей везде про нас спрашивают.
Никин говорит долго, суёт в воздух кулаками, лицо у него гневное. Мужики слушают молча, но, видимо, не верят ему, зная его историю с дочерью Кузьмы.
– Ну, пёс с ими!
– воскликнул Кузин.
– Эка важность - следят! А вот, обратился он ко мне, - хорошо ты говоришь, Егор Петров! Как псалом прочитал!