Лето

Лутс Оскар

– Вот именно, вот именно, – живо откликается Тоотс, – именно на это обстоятельство мне и хотелось сейчас обратить ваше внимание. Ведь жизнь человеческая, как говорила моя блаженной памяти… то есть не блаженной – она еще жива… ну да, как говорит моя мать, жизнь не бьет и не треплет, а все же учит. Да… что это мне хотелось сказать… ах да (тут управляющий окидывает комнату взглядом): крошечной стала классная комната… удивительно крошечной. Черт, хм, хм… в России я всегда представлял ее себе большой и светлой и… сам не пойму, откуда я взял, что она большая и светлая?

– А вы не замечали, господин Тоотс, – говорит Тээле, – что в воспоминаниях все кажется красивее?

– Да, да, разумеется, и все же… – бормочет Тоотс.

– Я, например, – продолжает девушка, – всегда смеюсь, когда вспоминаю,

как этот самый господин Тоотс пригласил меня однажды в этой же классной комнате на танец.

Как бы в подтверждение своих слов девушка звонко хохочет и принимается рассказывать барышне Эрнья я хозяйке дома историю этого удивительного танца, показывает даже то место, где кончился танец и начались неприятности.

– Да, – ухмыляется Тоотс, – чего только не творили.

– Да, – повторяет за ним Кийр, склонив голову набок, – верно говорит мой школьный друг Тоотс: чего только не творили!

Все это время рыжеволосый чуть не трясся от злости, и ему не терпится еще что-то добавить, но в разговор снова вмешивается Тээле.

– Вы и теперь так хорошо играете на каннеле, как тогда? – спрашивает она Имелика.

Тот пожимает плечами и приглаживает рукой волосы.

– Да, все еще… изредка… когда время есть. Но хорошо ли, не знаю. Об этом вам следует спросить Куслапа, он мой слушатель.

– Ну, Куслап, – обращается Тээле к Тиуксу, – как вы считаете – он и сейчас так же хорошо играет, как бывало в школе?

– Да, играет, – коротко и почти угрюмо отвечает Тиукс.

– О, тогда мы обязательно еще раз послушаем его игру. Господин Тоотс, конечно, окажет мне любезность и пригласит на танец. Но нет, нет, это совсем не должно походить на тот медвежий танец.

– С величайшим удовольствием, – отзывается Тоотс и отвешивает поклон.

– А правда, – говорит Тээле, вопросительно поглядывая на барышню Эрнья, – мы могли бы иногда где-нибудь собираться, чтобы потанцевать. Как вы думаете? В Рая, например…

– Да и здесь, у нас, – любезно добавляет хозяйка.

– Разумному веселью и развлечениям молодежи никто мешать не станет, – замечает кистер.

– Да-а, – произносит рыжеволосый Кийр, снова цепляясь за нить своей мысли. – Мой дорогой однокашник Тоотс прав: чего тут только не творили! К этим словам ничего не добавишь. Но если мой милый приятель с таким старанием ищет дорогие воспоминания, то больше всего он их найдет там вот… там, в углу у печки, да… хм, хм… Мой милый соученик только что назвал классную доску своим старым другом. Нет, эта классная доска не старый друг ему, он это сказал лишь ради красного словца; на самом деле классная доска – его старый враг. Дорогой однокашник никогда не простит этой доске, что не смог написать на ней русское «ять». Кроме того, мой дорогой однокашник всегда был не в ладах с арифметикой, и если бы он не списывал у Куслапа и других, так ему вообще нечего было бы на этой доске писать. Думаю, что Имелик и Куслап все это прекрасно помнят. Помнят они и то, как наш приятель Тоотс вечно ругался, бормотал заклинания, как он с чужих ботинок пуговицы срезывал и как стрелял по окнам.

– Кийр, Кийр! – восклицает Тээле. – Кто старое помянет, тому глаз вон.

– Нет, нет, пусть говорит, не мешайте, – выступает Тоотс в защиту Кийра. – А не то он опять чихнет и расплачется. Мой школьный приятель Кийр страшно чувствительный человек, с ним надо обращаться нежно. Его надо носить, как на лучинке, осторожненько, не то еще уронишь и до места не донесешь.

– Да, – говорит кистер, – действительно лучше бы все это оставить. К чему говорить о вещах, которые неприятны твоему ближнему? Прежде всего мы должны смотреть на минувшее совсем другими глазами: ведь, как заметила ваша соученица, время делает милее все воспоминания, не так ли, дорогой Кийр?

– Но, уважаемый и любимый учитель, – продолжает Кийр, обнаруживая вдруг неожиданное упрямство, – я не хотел никому причинять неприятностей. Я хотел лишь поправить моего однокашника, когда он говорил о старых друзьях и своих воспоминаниях. Я подумал так: раз мой дорогой соученик Тоотс искажает даже всем известные вещи, то словам о его нынешнем положении в России и подавно нельзя верить. Точно так же и я, Куслап или Имелик могли бы на некоторое время уехать из Паунвере,

а потом, вернувшись, стали бы рассказывать, будто нас в некоей стране посадили на королевский трон; но это ведь еще не значит, что мы и в самом деле стали королями. Черный сюртук и тросточка не могут заставить нас поверить всем его басням, так как их обладатель мог приобрести эти вещи таким же точно способом, как он в школьные годы приобрел пуговицы от ботинок.

– Дорогой Кийр, – одергивает его, насупив брови, кистер, – бросьте же эти разговоры!

– Стыдно! Стыдно! – говорит Тээле. – Только завистливый и мелочный человек может так рассуждать. Нашего сочувствия вы этими разговорами не вызываете.

– Ничего, ничего, – снова пробует защитить своего злейшего врага Тоотс. – В России, в лесах, часто находят медвежат с закисшими глазами, облезлых, в редкий клочьях шерсти. Как уверяют бывалые охотники, это оттого, что медведица их слишком мало лизала. Полируй можжевельник и березу, сколько душе угодно, все равно дубом или каштаном их не назовешь. Так подчас бывает и в жизни, я не раз это замечал.

Сказав это, Тоотс вытаскивает из кармана портсигар, извиняясь, отвешивает поклон хозяйке и закуривает папиросу. Куслап испугано следит за движениями своего бывшего соученика – он уверен, что кистер сейчас ему задаст. Имелик в то время, пока его приятели обменивались любезностями, незаметно пододвинулся вполоборота к окну и, глядя на реку, борется с приступами смеха. А Кийр, весь красный от волнения, продолжает пищать.

– Прошу извинения, – стонет он, – может быть, я не умею изысканно выражаться, как этого требует хороший тон. Я всю жизнь прожил в доме своих родителей и там никогда не считали важным красноречие, зато всегда уважали правду и справедливость, так же, как учил нас в школе наш уважаемый и любимый наставник. После того, как наша милая соученица – барышня Тээле так пристыдила меня перед всеми, а наш уважаемый учитель со своей стороны изъявил желание, чтобы я не говорил больше о своем однокашнике, я действительно замолчу и не коснусь более вопросов, которые… которые… И я думаю, что и мой милый соученик будет мне благодарен, если я умолчу о его прошлом, ибо тот, кто любит правду и справедливость, ничего хорошего о его прошлом не скажет.

После таких слов, как бы подводящих итог всему ранее сказанному, Тээле, тоже почему-то покраснев, подходит к Кийру и говорит:

– Не только я, но, наверное, и все присутствующие будут очень довольны, что вы решили наконец замолчать. Но если вам захочется еще что-нибудь сказать – а это очень возможно, – то прошу вас об одном: не называйте меня больше «своей милой соученицей». Называйте как угодно, только не своей милой соученицей

– Ничего, ничего! – с пренебрежительной улыбкой повторяет Тоотс. – Так частенько бывает – встанешь утром с левой ноги, а потом целый день ищешь виноватых, на ком злость сорвать, как это случилось сегодня с нашим другом Аадниэлем. Все это пройдет, как дождливая погода и дурной сон. А потом снова засияет солнышко и все лысые головы в Паунвере заблестят, как стеклянные шары, которыми садовники украшают клумбы. Мне хотелось лишь напомнить поговорку, которую моя блаженной памяти – да ну, что ты скажешь! – которую моя старуха-мать часто повторяет: «Дураков не сеют и не жнут, – говорит она, – они сами растут». Ну да, сами растут, как сорняки… и плодятся. Да и вообще… что это я хотел еще сказать?.. Ах да! Клевета – это та «критика», на какую только и способны нищие духом, это критика из уст тех, про кого можно бы сказать: «Отче, прости им, хотя они порой и ведают, что творят». А теперь, прежде чем разойтись, бросим этот резкий разговор и распрощаемся друзьями, какими мы пришли сюда, где встретили такой любезный прием. Да простят нам уважаемая хозяйка и уважаемый хозяин и пусть не очень строго судят за то, что мы тут немного, ну… как бы это сказать… за то, что мы тут, в чужом доме, занялись, как говорится, стиркой своего грязного белья. Я уверен, что, несмотря на все это, мы ничего плохого и злобного в сердце не таим. Эти минуты, когда мы стоим в милой нашему сердцу классной комнате, останутся для нас приятным воспоминанием. И если судьбе будет угодно снова забросить меня куда-нибудь далеко, далеко, я буду вспоминать сегодняшний день, как счастливейший день моей жизни.