Лето
Шрифт:
– Да… это… это… уже, – бормочет Аадниэль, оборачиваясь к своему среднему брату, который в свою очередь обращается к младшему брату с теми же словами, сопровождая их удивленным покачиванием головы.
Но именно в тот момент, когда Тоотсу хочется ответить на все эти замечания, из другой комнаты появляется мать семейства и разговор принимает другой оборот. Вернее говоря, никакого нового оборота разговор не принимает, а скорее все начинается сызнова. Снова расспросы, ответы, изумленные восклицания, с той лишь разницей, что теперь на многие вопросы вместо гостя отвечают портной и его сыновья.
Наконец Тоотса приглашают выпить кофе, и после соответствующих
Здесь, в этой комнате, вспоминается Тоотсу, были крестины. А там… там он завел граммофон. Странно: сейчас эти комнаты выглядят совсем иначе, чем тогда. Тогда они были полны едкого чада, от которого слезились глаза; словно туман плыл по всей квартире, и откуда-то несло острым запахом уксуса. Еще одно помещение в этом доме могло бы вызвать у Тоотса воспоминания, но его он, конечно, никогда больше не увидит. Сейчас комнаты кажутся более просторными, светлыми и веселыми.
Снова завязывается беседа. Говорят о паунвереских общих знакомых, вспоминают прежние времена. Между прочим Тоотс узнает, что хозяйская дочь с хутора Рая сейчас действительно дома и что помолвка ее с молодым саареским хозяином расстроилась, потому… потому что молодой человек полюбил в городе другую девушку. Когда называют имя раяской барышни, Аадниэль краснеет и начинает так кашлять, словно у него что-то застряло в горле. Звонарь Либле, оказывается, все еще живет в Паунвере и по-прежнему дружит с чарочкой. О сражениях между учениками с пасторской мызы и ребятами из приходского училища семья Кийр ничего не слышала. Вообще, по рассказам младшего отпрыска семьи, который уже проучился одну зиму в приходской школе, там наступили теперь гораздо более спокойные времена. Учитель Лаур давно уже отсюда уехал, а кистер все еще здесь. Да, иногда и теперь еще происходят в школе необычайные происшествия, но Аадниэль, прекрасно знающий и прежний и нынешний быт школы, уверяет, что сейчас там все по-иному, не то, что тогда, когда они все еще…
Рыжеголовый намекает тем самым, что нет уже больше настоящих удалых ребят, таких же как те, чьи имена неугасимыми письменами занесены в историю Паунвереского приходского училища.
Между тем Тоотс, отпив из своей чашки небольшой глоток, с ужасом замечает, что кофе сильно отдает керосином. Первый глоток, правда, кое-как сошел, но со вторым и последующими дело грозит обернуться куда плачевнее. Первого глотка он не смог предотвратить из-за его неожиданности, и тот самым естественным образом проследовал туда, куда и полагалось, но дальше… Совиные глаза Тоотса становятся еще круглее, он беспомощно озирается по сторонам. Если бы появилась откуда-нибудь тайная сила, которая невидимкой вылизала бы все содержимое его чашки, как он был бы ей благодарен!
Но, увы, «сила» эта, видимо, уже выпила свою чашку утреннего кофе и не появляется. Сейчас «сила» эта, должно быть, отдыхает где-нибудь под сенью леса на берегу речки, греет на солнышке пятки и вздутое пузо и даже не помышляет о том, чтобы запить свой завтрак этим накеросиненным кофе.
В то же время Тоотсу бросается в глаза еще одно странное обстоятельство. На краю масленки темнеет кусочек какого-то вещества, которое никак не может иметь ничего общего с маслом. Кажется, будто кто-то, залезая в масло, предварительно вытер подошвы ботинок о края масленки.
– Пожалуйста, господин
– Премного благодарю, – отвечает Тоотс, искоса поглядывая на масленку.
– Разумеется, – продолжает учтивый хозяин, – у нас, конечно, нет того, что было у вас там в России, но чем богаты, тем и рады.
При этом он вытягивает шею и заглядывает в чашку гостя.
– Да пейте же! Да ешьте же! Вы ничего не кушаете. Отведайте хотя бы вот этого.
«Отведайте хотя бы вот этого, – повторяет про себя Тоотс. У него сейчас одно желание: о, если бы все эти яства очутились от нег за тридевять земель! – Никогда мне в этой семье не везло, – думает он. – Пусть это будет в последний раз, в последний из последних!»
Он собирается с духом, зажмуривает глаза и пьет из чашки глоток за глотком. Ух, какой жуткий напиток! Ему случалось пить ужасные напитки, но он уже убежден теперь: самый убийственный – тот, что он пьет сейчас. И вдруг он ощущает, как что-то отвратительное скапливается под грудью и ищет выхода. «Тук-тук-тук!» – стучит кто-то там у него внутри и посылает, словно предупреждение, острую отрыжку, заставляющую Тоотса зевнуть.
– Спасибо, – говорит он, не вытерпев, и быстро поднимается из-за стола.
– Так мало? – в один голос восклицают хозяин и хозяйка. – Ну выпейте же хотя бы еще одну чашечку!
– Нет, покорно благодарю! Больше одной чашки кофе не пью никогда, – отвечает Тоотс, подходя к открытому окну и жадно, полной грудью вдыхая свежий весенний воздух. – Видите ли, – объясняет он, стоя у окна. – Сердце мое… это самое сердце, будь оно неладно, не выносит кофе.
Через несколько минут, когда уже и вся семья поднялась из-за стола, в голове Тоотса мелькает вдруг странная мысль, невольно заставляющая его поднести ко рту свой украшенный перстнем палец.
«А что если эти рыжие дьяволы нарочно влили мне в кофе керосина? Ну, несдобровать им, если узнаю, что нарочно! – не может он удержаться от угрозы. – Не уберусь из Паунвере, пока не отмщу вам так, что до самой смерти будете помнить!»
Но такое коварство мало вероятно: и родители и дети так милы и приветливы к гостю, выказывают по отношению к нему столько сердечности, что любой простой смертный прослезился бы. Но Йоозеп Тоотс, как о нем уже давно где-то было сказано, – далеко не простой смертный.
После кофе друзья идут прогуляться. Гейнрих Георг Аадниэль, нарядившись по-праздничному, берет на себя, так сказать, роль гида: ведь в Паунвере за время отсутствия Йоозепа произошло немало перемен. Построены новые дома, много старых заменены новыми, короче говоря, Паунвере теперь не узнать, и пояснения гида гостю так же нужны, как букве "i" – ее точка.
Полуденное солнце жжет немилосердно. Тоотс то и дело вытирает платком пот со лба и оглядывает свои запыленные сапоги и брюки. Чувство у него такое, будто сюртук его стал вдруг очень узким и жмет под мышками. Затем он окидывает взглядом своего спутника. Аадниэль по-прежнему остался верен своим ботинкам на пуговичках: в таких он ходил когда-то в школу, в них шагает и сейчас по жизни, в них, должно быть, сойдет и в могилу; лишь длинный пиджак с разрезом сзади соломенная шляпа с узкими полями свидетельствуют о явной перемене во вкусах рыжеголового. В руке у него тросточка с блестящим набалдашником, которой он небрежно помахивает в воздухе.