Летом перед грозой
Шрифт:
Особенно, что называется, в окно глядючи.
Карельский лес, если на него глядеть непредвзято, без этого столичного придыхания, – суров.
И, в зависимости от освещения, – может навевать самые разные настроения.
В том числе, кстати, и вполне себе даже и поганые.
Да.
.Не в этом дело.
Просто в этом мире, к сожалению, есть много такого, что мне в нем активно не нравится и о чем даже не хочется думать.
Но приходится.
Увы.
Такова жизнь.
В принципе, обижаться нечего, сам себе эту работу выбирал.
.Глеб смотрит в мою сторону с пониманием:
– Что, – хмыкает, – Валерьяныч? Опять мировой Гондурас беспокоит?
Я
– Ну да, – отвечаю, глядя в окно. – Расчесался.
Ларин тоже морщит губу.
Кивает.
– Неужели, – вздыхает, – даже по дороге на рыбалку забить нельзя?
Я только грустно хмыкаю.
С силой, почти что до крови, прикусываю нижнюю губу.
– А я, – спрашиваю, – как ты думаешь, чем сейчас занимаюсь?! Как раз пытаюсь забить.
Молчим.
– План у тебя, Валер, видимо, какой-то хреновый, – пытается пошутить Славка. – Раз забить так и не получается…
И, презрев боль в обожженной кипятком ладони, отбирает у Глеба бутылку и начинает разливать по следующей.
Ай, молодца.
Мы с Лариным тихо смеемся.
Растёт, думаю, молодой.
– А если серьезно, – внезапно вздыхает Славян, – то в мире действительно херня какая-то происходит. Вот кому нужна эта дурацкая движуха в Донецке?! Ну, кроме политиков, разумеется.
Я на него внимательно смотрю.
Жму плечами.
– Да, в общем-то, – говорю, – людям она нужна, Слав. Причем, что самое в этом страшное, нужна с обеих сторон. В том-то и беда.
Глеба поднимает рюмку, внимательно ее разглядывает.
Морщится.
– Угу, – прикусывает, чуть ли не копируя мой невольный жест, нижнюю губу. – Если б ко мне в дом пришли и сказали, что я на неправильном языке со своими детьми разговариваю, я б тоже автомат взял. Тут, что называется, без разговоров.
Славка тоже морщится.
– Да это-то как раз понятно. На хрена было разжигать?
Я хмыкаю.
– А нас, – качаю головой, – в общем-то, Славян, никто и не спрашивал. Пришли да и разожгли, делов-то. Подпалить, что плохо лежит, ума большого не надо. Нам теперь только и остается понимать, что с этим костерком делать…
Пауза.
Даже слышно, как колеса стучат по стыкам да дребезжит ложка в пустом стакане на столике.
Глеб отрицательно качает головой.
– Да нет, – вздыхает наконец. – Ты, Валерка, в этих вопросах, вор конечно, авторитетный. Но что-то мне не верится, что те, кто разжигал, много нам вариантов оставили. Глупо было бы. Я бы, по крайней мере, не оставлял.
Я отрываюсь от окна, за которым продолжает пролетать хмурый карельский лес.
Чешу лоб ногтем левого указательного пальца.
Того, что на левой руке, в смысле.
Вздыхаю в ответ.
– В нашей жизни, – констатирую, – Глебушка, всегда есть место для двух вещей. Подвига и импровизации. Это я к тому, что в таких стратегических конструкциях тактическое, оперативное планирование – всегда самая слабая сторона. В результате «заранее обреченных на успех» комбинаций в природе, в сущности, не существует. Ибо и те, на ком эксперименты ставят, тоже все-таки не совсем чтобы обезьяны, да и возможности затупить и обосраться для исполнителей, которых тут приходиться задействовать почти угрожающее количество, при данном раскладе становятся фактически безграничными. Так что пободаемся, да еще как, тут даже и не сомневайся.
Славка фыркает.
– Ну, – морщится, – геополитика геополитикой, а мы тут вроде как бы все-таки про людей. Ты же только что говорил, что война и самим людям нужна, а снова устраиваешь спич не о людях, а о политиках.
Я трясу головой.
– А
– Да я не в этом смысле, – смущается. – Ты же прекрасно понимаешь.
– Я-то понимаю, – говорю. – А вот ты, кажется, не понимаешь. Люди воюют не потому, что им это велят политики. Люди воюют потому, что им есть за что воевать. Я так думаю, что так и в украинской армии многие считают. Ну, а уж ополченцы, так те вообще поголовно.
Славка молчит.
Думает.
– Ладно, – говорит. – Замнем для ясности. Все равно я когда «надо» воевать – понимаю. А вот когда «хочется воевать», как-то и не хера…
.Глебушка тяжко вздыхает.
– А ты пока еще много не понимаешь, Славян, – морщится. – Да и не надо тебе этого понимать. Лучше так живи.
.Мы понимающе переглядываемся.
Так получилось, служили в одних войсках.
И практически в одно и то же время.
Прав тут Глебушка так что.
На все сто.
Есть опыт, которого лучше не понимать.
.Славка обиженно сопит:
– А обычными словами рассказать что, нельзя?! Обязательно так вот щеки дуть?! Переглядываться многозначительно?!
Ну, блин, – чистый ребенок.
Только с большими яйцами.
Отрастил.
Да.
– Славян, – говорю как можно спокойнее, хотя самого душит смех. – Понимаешь, если ты не собираешься на войну, тебе этого знать абсолютно незачем. Это совершенно отрицательный опыт. Точнее, нет, не отрицательный. Просто другой. В нормальной жизни он совершенно не нужен, отчего люди и бесятся и придумывают себе какой-нибудь «вьетнамский» или «афганский» синдром. Просто из-за того, что они знают и умеют что-то важное, а это и на фиг никому не нужно. И некоторые, прикинь, вместо того чтобы становиться нормальными людьми, становятся сильно пьющими мудаками, слишком много думающими о себе. Вот, в принципе, и все. И просто подумай: нужен тебе такой «опыт»?! И если нужен, то, извини, – на хера?!
Славка неожиданно жестко прищуривается.
– Какой мне опыт нужен, – тянет медленно, – я решу сам. При всем, что называется, уважении, Валерьяныч. Это моя жизнь, мой опыт, мне и решать. Вот и все. А насчет «синдромов» ты, Валер, по-моему, все же гонишь. Не все же такие толстокожие, как ты. А убивать живых людей, мне отчего-то так думается, – не самое простое занятие.
Глеба крякает.
– Убивать, Славян, – говорит неожиданно спокойно, – если уж ты так хочешь знать, это вполне нормально. Не плохо, не хорошо. Нормально. В смысле, если это делаешь на войне. Там это обычное, рабочее состояние. Тебя туда для этого и привезли, в принципе. «Страдать» из-за этого после возвращения может либо восторженная курсистка, либо свинарь из хозвзвода, который сам на войну не ходил, но ребята рассказывали. А так, для человека с нормальной психикой, некоторое офигение вызывает только сам момент возвращения. Плюс пара недель на понимание, где оказался, и возврат навыков нормальной человеческой жизни. Причем, эту пару недель сам по себе нормальный дембель вряд ли осознает глубину проистекающих в нем психологических процессов, ибо керосинит еще хуже, чем в день проводов в армию. Вот вместе с похмельем это осознание и приходит помаленьку. А дальше кто-то приспосабливается к нормальной жизни, а кто-то живет воспоминаниями. Вот эти вот могут в себе внутри что угодно расковырять, любой, понимаешь, синдром. К счастью, таких, много о себе думающих, все-таки меньшинство. И можешь, кстати, извиниться перед Валерьянычем: «толстокожесть» тут совершенно реально ни при чем…