Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец
Шрифт:
Или это уютное старинное кресло с великолепными резными подлокотниками — на вид само достоинство и покой, а ведь чуть из кожи вон не лезет, соблазняя соснуть в его ласковых войлочных объятиях, да еще и томно поскрипывает: «Присядь, странник, отдохни, а уж я тебя ублажу, поделюсь с тобой тайнами прошлых веков», но стоило мне только довериться этим обволакивающим посулам, и в меня, ни слова не говоря, мертвой
хваткой вцепилась такая злая стариковская тоска, будто я с размаху шлепнулся на костлявые колени самой смерти — тело мое словно свинцом налилось, ноги тоже отяжелели и стали чужими и ватными — казалось, подо мной стонало, изогнувшись в три погибели, какое-то живое существо, обреченное до конца своих дней служить
Я продолжал свое схождение в бездну времени и чем дальше проникал в нижние пределы родовой обители, тем более сумрачной, суровой и неприхотливой становилась обстановка.
Грубые дубовые столы, очаг вместо изящного камина, выбеленные известкой стены, оловянная посуда, ржавая рыцарская перчатка, вытесанные из камня кружки и вновь почти такая же, как и на других этажах, каморка с зарешеченным окном: изгрызенные крысами пергаментные фолианты разбросаны по полу, глиняные алхимические реторты, железный светильник, причудливой формы фиалы, содержимое которых кристаллизовалось в неведомые минералы, и надо всем — тусклая унылая аура обманутых надежд.
Подвал, в котором, согласно семейным хроникам, жил наш патриарх, легендарный фонарщик Христоферус Иохер, был закрыт, найти ключ мне так и не удалось, а взломать массивную свинцовую дверь не представлялось возможным.
На этом мой странный катабасис к корням рода фон Иохеров закончился, но когда я, восстав из бездны прошлого, вернулся в свою чердачную голубятню, мне вдруг стало не по себе — казалось, меня всего, с ног до головы, словно липкая невидимая паутина опутывали магнетические флюиды: забытое прошлое, томящееся там, внизу, сопровождало меня подобно призрачной свите; тайные намерения и дерзкие планы, которые мои предки не успели — или не захотели — воплотить в жизнь, теперь, вырвавшись на волю из мрачного застенка, с утроенным рвением вцепились в меня и, стараясь заразить своим азартом, одолевали какими-то сумбурными горячечными мыслями: «Скорей, сделай это, сделай то; это не окончено, а то доведено лишь до половины; не будет мне покоя до тех пор, пока не доведешь ты до конца начатое мной!» Потом в мысли врывался чей-то зловеще свистящий шепот: «Ступай туда, вниз, к ретортам, и я открою тебе тайну Великого магистерия; теперь, только теперь, я знаю истинный рецепт, составить который при жизни мне так и не удалось — увы, слишком рано настигла смерть». Его сменял тихий, полу задушенный рыданиями женский голос: «Сударь, сударь, заклинаю вас, передайте
моему мужу, что я, несмотря ни на что, любила его. Он никогда не верил в мою любовь, а сейчас и подавно... Господи, я даже не могу сказать ему, что простила его, ведь я мертва, а этот развратник жив и по-прежнему не пропускает мимо ни одной юбки... Заклинаю вас всеми святыми, сударь, скажите ему — вас он услышит!»
«Отмщение! Преследуй это отродье! Вырежи их всех на корню! А уж где они скрываются, я подскажу. Помни обо мне! Ты наследник, и на тебе долг кровной мести!» — шипел злобный, раскаленный добела шепот, вливаясь мне в ухо; послышалось даже, как, сжимаясь в бессильном гневе, заскрежетала ржавая рыцарская перчатка.
«Не будь глупцом, ступай в мир! Наслаждайся жизнью! Глядишь, и я через тебя причащусь радостей земных!» — пыталось ввести меня в соблазн вкрадчивое поскрипывание заточенного в кресло человека.
Стараясь освободиться от обволакивающей меня призрачной паутины, я срываю ее с себя, гоню навязчивые мысли, но они не желают убираться назад, в свои сумрачные лабиринты — уродливые клочья, наэлектризованные чужой потусторонней волей, дрейфуют по комнате, подыскивая себе новое пристанище: и вот в шкафу начинает что-то похрустывать, шелестят, переворачиваясь сами собой, книжные страницы, поскрипывают половицы под чьей-то невидимой ногой, ножницы вдруг ни с того ни с сего падают со стола и, вонзившись одним из своих острых
Охваченный смутным беспокойством, хожу из угла в угол; «это все наследство мертвых», — мелькает мысль, и я зажигаю лампу: надвигается ночь, а мои чувства в темноте болезненно обостряются; кроме того, призраки как летучие мыши — «да-да, они боятся света; ни в коем случае нельзя допустить, чтобы эти нетопыри продолжали терзать мое сознание!..»
Потусторонние голоса, лезущие в уши со своими желаниями, мольбами и посулами, я заставляю замолчать, вот только это тревожное беспокойство, перешедшее ко мне по наследству от призраков, — оно никак не хочет покидать мои не на шутку расшалившиеся нервы.
Машинально открываю шкаф и, чтобы хоть как-то отвлечься, принимаюсь перебирать содержимое ящиков... В руки попадает игрушка, подаренная мне отцом на Рождество, — коробочка со стеклянной крышкой и стеклянным дном, внутри фигурки,
вырезанные из розоватой бузины: мужчина, женщина и... и змея... Все трое неподвижно лежат на дне, но стоит только специальной замшевой тряпицей потереть по стеклу, и они воскресают, наэлектризованные к новой жизни, — деревянные человечки вне себя от радости сбегаются и разбегаются, прыгают и прилипают то к прозрачному «небу», то к прозрачной «земле», а деревянная змейка, глядя на них, тоже радуется и от удовольствия то сворачивает свое тело в клубок, то развивает его престранной кольчатой волной... «А ведь эти там, внутри, похоже, и вправду, уверовали, что живут, — думаю я, — но, увы, живут не они, а та вселенская сила, которая приводит их в движение!» Однако мне и в голову не приходит, что сам я мало чем отличаюсь от этих потешных бузиновых человечков, мечущихся между «раем» и «адом»: исступленная жажда деятельности вспыхивает во мне внезапно, исподтишка и застает врасплох, ибо этот невесть откуда взявшийся порыв меня почему-то не настораживает — а что, если это все тот же беспокойный нервический зуд, которым я заразился от призраков, только под другой маской?..
«Дело, дело и еще раз дело... Начатое однажды должно быть доведено до конца! Да, да, иначе и быть не может! Речь, разумеется, идет не о кровной мести, рецепте Философского камня и прочем вздоре, с которым приставали выжившие из ума предки, — уговариваю себя, — нет, все это мелочи, нужно свершить нечто по-настоящему великое!»
Словно зерно, закатившееся в какой-то дальний, темный угол моей души и спавшее там многие годы, прорастает вдруг во мне: возвращайся в жизнь, многое надлежит сделать тебе на благо человечества, частицей которого являешься ты! Так будь же карающим мечом вселенской борьбы с Медузой!..
Невыносимая духота царит в комнате; распахиваю настежь окно: небо как свинцовая крышка — непроницаемо мрачный серый цвет. Вдали на горизонте полыхают зарницы... Слава Богу, надвигается гроза... Вот уже который месяц ни капли дождя, луга иссохли, в полдень исполинские лесные стволы жалобно потрескивают в знойном дыхании изнемогающей от жажды земли.
Подхожу к письменному столу... Похоже, собираюсь писать... Что? Кому? Понятия не имею. Может быть, капеллану: надумал, мол, ваше преподобие, отправиться в путешествие, мир посмотреть и себя показать?..
Уже и перо очинил, и за стол сел, но тут на меня такая усталость навалилась, что опустил я голову на руки и уснул.
Громовым подземным эхом, резонируя с крышкой стола, отдаются удары пульса у меня в ушах — бой учащается, и вот это уже барабанная дробь, и кажется мне, будто стою я перед свинцовой дверью подвала и неистово колочу в нее топором. И срывается она с ржавых петель и летит прочь, а из подвала выходит какой-то старик, и... и тут я просыпаюсь...
Но просыпаюсь ли? Тогда откуда здесь, в моей комнате, этот старик?.. Стоит, смотрит на меня своими раскосыми потухшими глазами...