Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец
Шрифт:
Нет, нет, мой милый, пусть уж наше ветхое, отсталое мироздание погрязает и впредь в своей беспросветной рутине.
Однако оставим эту неприятную тему, кроме того, дорогой доктор, самое время убывать... пардон, хотел сказать, отбывать... Итак, до свидания у магистра Вирцига в августе тысяча девятьсот четырнадцатого... Это будет начало великого конца, а нам всем бы хотелось достойно отметить катастрофу человечества. Не так ли?..
Господин граф еще не договорил, а я уже накинул свою ливрею, чтобы помочь доктору Хазельмайеру упаковать вещи и поднести их до кареты.
Через несколько секунд я стоял в коридоре.
Но что это: граф дю Шазаль
Как и полагается хорошо вышколенному слуге, я и бровью не повел: раз мой господин ничего особенного в бесследном исчезновении своего визитера не находит, значит, так тому и быть, однако прошло немало времени, прежде чем мне удалось наконец заснуть...
Теперь я должен перескочить через много лет.
Их однообразная череда запечатлелась в моей памяти подобно фрагментам из пыльной, пожелтевшей от времени книги со сложным запутанным сюжетом, которую я прочел в каком-то лихорадочном, полубессознательном состоянии, воспринимая лишь отдельные куски.
Однако одно помню четко: весной 1914 года господин граф внезапно обратился ко мне: «В скором времени я уеду на... на Маврикий, — при этом он испытующе посмотрел на меня, — и мне бы хотелось, чтобы ты поступил на службу к моему другу магистру Петеру Вирцигу в Вернштейне-на-Инне. Ты меня понял, Густав? И чтоб никаких отговорок».
Я молча поклонился.
А однажды ночью граф дю Шазаль без каких-либо сборов и предупреждений покинул замок; как и куда он поехал, не знаю, не видел, во всяком случае, войдя поутру в спальню господина графа, чтобы помочь ему одеться, я обнаружил в его огромной, с балдахином кровати какого-то неизвестного человека.
Как потом выяснилось в Вернштейне, это и был магистр Петер Вирциг...
В поместье господина магистра, из окон которого открывалась великолепная панорама с пенящимся у подножия холма Инном, я принялся было распаковывать свои кофры, но тут внимание мое привлекла одна очень странная старинная лампа в виде стеклянного японского болванчика с поджатыми ногами и шарообразной матовой головой — внутри прозрачного истукана извивалась, приводимая в движение хитроумным часовым механизмом, змея, из пасти которой вместо ядовитого жала торчал фитиль. Насмотревшись вволю, я хотел поставить диковинный светильник в высокий, готический шкаф, но, открыв узкие резные створки, к своему немалому ужасу, увидел висящего внутри доктора Хазельмайера.
От неожиданности я чуть было не выронил лампу, но, к счастью, вовремя понял, что это всего лишь висящая на вешалке одежда господина доктора.
И все же случай этот произвел на меня впечатление сильное, какое-то мрачное предчувствие, таящее в себе смутную угрозу, поселилось в моей душе, и я никак не мог отделаться от этой беспричинной тревоги, однако шли месяцы, а ничего подтверждающего мои опасения не происходило.
Всегда одинаково любезный и приветливый со мной, магистр Вирциг, однако, во многих отношениях слишком уж походил на доктора Хазельмайера, чтобы всякий раз, когда я его видел, это не напоминало мне о содержимом готического шкафа. Лицо его, такое же круглое, как у господина доктора, было совершенно темным — ну прямо вылитый мавр, — ибо господин магистр на протяжении многих лет страдал вялотекущей, не поддающейся окончательному излечению болезнью желчного пузыря, вследствие
Гнетущее чувство, довлевшее мной, рассеялось только в августе, когда кошмарное известие о начале мировой войны поразило всех, подобно удару молнии.
Сколько прошло лет, а мне сразу вспомнились слова графа дю Шазаля о нависшей над человечеством катастрофе, наверное, поэтому я никогда и не присоединял своего голоса к тем проклятьям, которые местные простолюдины обрушивали на противные государства: меня не покидало чувство, что в этой гигантской бойне не обошлось без темной инспирации каких-то могущественных, враждебно настроенных сил, использующих людей в качестве своих марионеток.
Магистр Вирциг держал себя совершенно невозмутимо. Как тот, кому все было уже давным-давно известно.
И только 4 сентября что-то похожее на легкое беспокойство стало заметно в его поведении. Он открыл никогда раньше не открывавшуюся дверь и ввел меня в синюю сводчатую залу с одним-единственным круглым окном в потолке. Прямо под ним стоял круглый стол из черного кварца с небольшим чашеобразным углублением в середине. Вокруг четыре резных, золоченых кресла.
— Видишь эту лунку в центре стола? — спросил господин магистр. — Вечером, до восхода луны, наполнишь ее чистой холодной водой из источника. Сегодня ожидается визит с Маврикия, и если я тебя позову, возьмешь японскую лампу со змеей, зажжешь — фитиль, наверно, будет еле тлеть, — задумчиво добавил он, — и, держа ее перед собой, как факел, встанешь вон в той нише...
Давно стемнело, пробило одиннадцать, двенадцать, наступила ночь, а я все ждал и ждал...
Незаметно войти в дом никто не мог, это я знал точно: дверь была заперта на ключ и уж если открывалась, то со страшным скрипом, до меня же не донеслось ни единого звука.
Кругом мертвая тишина, шум крови отзывался у меня в ушах мощным гулом океанского прибоя.
Наконец, как будто с другого конца света, меня позвал голос господина магистра. А в следующее мгновение я мог бы об заклад побиться, что голос, окликающий меня по имени, доносится из моего собственного сердца.
С тускло мерцающей лампой в руке, погруженный в какое-то странное сумеречное состояние, я как во сне прошествовал через темные покои в залу и встал в нишу.
В лампе тихо стрекотал часовой механизм, через розоватое
брюшко японского истукана я видел тлеющий фитиль в змеиной пасти, гибкое тело медленно разворачивало свои кольца и миллиметр за миллиметром поднималось вверх.
Полная луна, должно быть, стояла прямо над отверстием в потолке, так как в наполненном водой углублении каменного стола плавал ее бледно-зеленый серебряный лик.
Поначалу мне казалось, что золоченые кресла пусты, однако вскоре я разглядел в них трех мужчин, а еще через несколько минут даже узнал их: с северной стороны сидел магистр Вирциг, с восточной — какой-то незнакомец (как стало известно из дальнейшего разговора, звали его Хризофрон Загреус) и с южной — доктор Сакробоско Хазельмайер с венком маков на бледной лысой голове.
Западное кресло оставалось пустым.
Должно быть, мало-помалу ко мне стала возвращаться способность слышать, я уже различал отдельные слова, фразы, иногда господа переходили на непонятную для меня латынь...