Летучие собаки
Шрифт:
Истории про Вервольфа не дают мне покоя, я уже не понимаю, то ли это кошмары из снов, то ли грезы наяву, когда заснуть не удается. Получив от малышей тетрадку и прочитав сочиненные ими радиограммы, папа пришел в ужас, он просто не находил объяснений, как его дети могли додуматься до таких жутких вещей. На секунду он перестал улыбаться, он стоял с открытым ртом, уставившись в тетрадь, и, похоже, сам больше не верил в своего Вервольфа, похоже, даже не грезил о скорой окончательной победе. Он не следил за своим лицом и совсем забыл, что мы на него смотрим.
Сначала папа всячески противился затее с Вервольфом, ведь это означало признать вторжение врага в нашу страну. Однако в конце концов, собрав всю свою
Почему одно говорится, а другое скрывается? О радиограммах Вервольфа папа разглагольствовал в нашем присутствии, он с гордостью поверял нам и остальные свои замыслы, спрашивал, достаточно ли они убедительны. Спрашивал о пропагандистских шествиях, призывавших к сокращению продовольственного пайка, даже о формулировках, и мы сообща решали, какое слово лучше обрисовывает плохое положение или, наоборот, скрывает его. А картинки с голыми женщинами, которые забрасывались в окопы французам с целью подорвать боевую мощь! Папа сам отбирал их и составлял подписи, то так, то этак прикидывал, как бы получше дать солдатам понять, что дома их жены уже давно с другими. Эту акцию держали в секрете от нас, но папа проболтался и сразу сделал вид, будто это не так уж страшно. Он посвятил нас и в свой тайный план написать книгу о кино. Но были вещи, о которых нам знать не следовало, и папа по сей день уверен, что мы слыхом не слыхали о спецгруппе, наспех созданной по его распоряжению, чтобы прослушивать мамин телефон, — она, видите ли, беспрестанно звонила одному норвежцу.
Когда папа обманывает, он не торопится, он точно знает, как всё обставить, если надо солгать или увильнуть от ответа. Едва речь зашла о том, действительно ли между ним и певицей что-то есть, папа и бровью не повел, не отвернулся, даже виду не подал, что ему неприятно, не сделал паузу, а сразу выпалил: «Нет». Словно совсем не раздумывал, сказать правду или схитрить, словно не существовало двух вариантов ответа.
Вообще папа мастер обманывать. По маме легче заметить, когда она говорит неправду: она начинает тараторить, чтобы поскорее отделаться, или, напустив на себя рассеянность, отвечает небрежно, словно речь идет о пустяках. Но все равно видно — вопрос неприятный и отвечать ей неприятно.
Взрослые считают, будто ребенок не может пошевелить мозгами и составить представление об истинном положении вещей. Они почему-то убеждены, что каждый вопрос дети задают только один раз и если получают ответ, то вполне им довольствуются. Им не приходит в голову, что есть и другие источники информации, что я слышу, о чем взрослые разговаривают между собой, и всё вижу.
Взрослые смотрят на тебя, и глаза их улыбаются. Но что значат глаза! Ведь и по голосу ясно, когда они врут: по легкому, совершенно особенному оттенку дыхания. С некоторых пор я безошибочно узнаю, когда папа врет, чую, даже если он сосет много таблеток, избавляясь от предательского дыхания, даже если по нескольку раз в день сильно-пресильно душится.
Во вторник, двадцать четвертого апреля, разражается катастрофа: пациент наотрез отказывается от шоколадных блюд, как бы ни были они приготовлены, от всех молочных продуктов, даже от выпечки, — подавай ему шоколад в чистом виде, только сливочный, и никаких компромиссов. Тот отборный шоколад, который медленно тает во рту, который не надо жевать,
После многочисленных записей, где уже ничего не слышно, после стольких загубленных пластинок, на которых игла выгравировала едва заметные дорожки, мы неожиданно, в тот же день, становимся свидетелями небывалого по своей громкости заседания. Расшатанные нервы, видимо в свете сложившейся щекотливой ситуации с шоколадом, приводят к одному из пресловутых припадков бешенства, позволяющих всякий раз легко записать целую серию пластинок. Волнение пациента непосредственно выражается в криках, диких нечленораздельных звуках. Мы собираемся для записи, по знаку Штумпфекера я незаметно включаю аппаратуру.
Потом идем в его кабинет провести контрольное прослушивание — безупречная, кристально чистая запись, с единственным недостатком — голос то усиливается, то ослабевает, так как, перемещаясь по комнате, пациент то и дело удаляется из зоны приема микрофонов. «Предали, все до одного… окружен одними предателями…» Обрывки фраз, в последние дни они законсервированы уже на многих пластинках.
С некоторых пор Штумпфекер следит только за аккуратным распределением запасов морфия, он больше не в ответе за физическое и душевное состояние своего подопечного и ломает голову исключительно над тем, как бы его умертвить. Разумеется, все держится в тайне; в первую очередь ставка делается на личную охрану, которая, совершив покушение, устранила бы пациента и тем самым решила бы проблему. Не исключалась и возможность апоплексического удара. О естественной смерти вследствие неправильного питания и крайней нервозности нечего и думать, так как пациент крайне вынослив физически.
Исходя из всего этого, в ночь на двадцать девятое апреля Штумпфекер успешно испытал на овчарке пациента один из возможных способов умерщвления путем наружного вмешательства. Сначала подмешал в пищу животного цианистый калий: яд из ампулы по каплям добавил в кашу. Но по необъяснимым причинам сука отказалась от пищи и попятилась от миски. Пришлось заманить ее в туалет охраны, силой открыть пасть и вылить на язык содержимое раздавленной щипцами ампулы, вследствие чего через несколько мгновений наступила смерть.
Однако подобный способ отравления следует брать в расчет, только заручившись согласием самого пациента: нельзя же просто открыть ему рот и заставить проглотить ампулу а консистенция принимаемой им пищи не позволяет подмешать в нее цианистый калий.
Пациент с испачканным ртом диктует свое завещание, при этом он беспрестанно листает словари в поисках нужных слов и более точных формулировок. Не найдя сразу чего-то подходящего, швыряет книгу через всю комнату и хватает другую. Во время диктовки он лежит на диване и заталкивает в рот плитку за плиткой. К большой досаде стенографистки, тычет шоколадными пальцами в требующие правки места, из-за чего на бумаге выступают жирные отпечатки — полупрозрачные пятна на последних словах, которые потом перепечатываются на особой машинке с увеличенными в три раза литерами и подписываются завещателем. Буквы смазаны, так как у пишущей машинки повреждена направляющая и каретка не может двигаться плавно справа налево. Вдобавок из-за неудовлетворительного качества красящей ленты на бумаге остаются тени и черные волокна. Перо царапает последний листок и выводит подпись пациента, не столь аккуратную, как обычно, — объясняется это, вероятно, не только волнением, но еще и тем, что жирная от шоколада ручка скользит в пальцах.