Летучие собаки

Байер Марсель

Между тем водителю пациента поручено собирать и ставить на место разбросанные повсюду словари. Прежде чем определить их на полку, он расправляет бесчисленные загнутые углы страниц, на которых пациент нашел особо интересные понятия и толкования. На водителя же возложена задача устранения протечек — вода постепенно проникает с лестницы в помещения на нижних этажах и уже так основательно пропитала ковры, что каждый шаг в комнате сопровождается звучным чавканьем. Но все напрасно: в бункере нет самой обыкновенной замазки, чтобы залатать трещины в водопроводе и бетонных стенах, образовавшиеся от постоянных взрывов, гремящих уже где-то поблизости.

С позапрошлой ночи мы ведем записи каждый час. Звонок Штумпфекера. А ведь положенных шестидесяти минут с начала моей смены еще

не прошло. Здесь, под землей, чувство времени напрочь теряется. Какое сегодня число? Понедельник. 30 апреля. В коридоре на всю мощь играет патефон. Большая часть персонала собралась на танцы прямо перед моей дверью, там, где обычно едят. Эсэсовцы, люди из охранного подразделения и обслуга сидят на скамейках и болтают ногами. Один из службы безопасности расстегивает пуговицы пиджака, ослабляет галстук и, отвесив поклон, приглашает на танец повариху. Та протягивает руку, пара продвигается вдоль стоящих у стенки столов и стульев на середину и оттуда начинает воодушевленно прочесывать танцплощадку из одного конца в другой.

Штумпфекер подкарауливает меня внизу, еще на подступах к помещениям:

— Всё, Карнау, теперь никаких записей делать не придется. Оратор угас. Он больше не может говорить. Но это уже неважно. Заберите свои вещи из кабинета и перенесите матрицы наверх. В будущем этот голос будет звучать только на ваших пластинках, поэтому обращайтесь с ними в высшей степени бережно и безопасности ради немедля сделайте копии.

Из глубины раздается знакомый кашель. Штумпфекер закрывает за собой дверь. Значит, это конец. Воды в коридоре по щиколотку, повсюду разбросаны ордена, фуражки и гранаты. Поднимаюсь по винтовой лестнице к запасному выходу и выхожу в сад. Ясный солнечный день. С самого прибытия не видел неба. Если бы не страшный шум от взрывов, я поверил бы, что война кончилась.

Нужно держаться в укрытии. Здесь, под защитой, за обломками стены впервые за долгое время бронхи снова расслабляются, из легких медленно выходит и рассеивается на весеннем ветру накопившийся за последние дни и ночи отработанный воздух бункера. Неожиданно в саду вспыхивает огонь. Все еще сжигают последние предательские документы? Там Штумпфекер, но без папок под мышкой, а с клочком бумаги в руках. Он склоняется над телом, лежащим на земле. Подле пламени стоят другие мужчины, на лицах — пляшущие тени. Вдруг оглушительный треск, совсем близко разрывается граната, силуэты отскакивают на шаг назад. Горящая скомканная страница из словаря приземляется на пропитанный бензином мундир, и его, наконец, охватывает пламя; людей больше не видно. Разглядываю знакомое ротовое отверстие, испачканное кровью, развороченный затылок полыхающего трупа, уже в следующее мгновение окутанного густым дымом. Вот рядом падает на живот второе тело, и огонь тут же перекидывается на него, языки пламени бегут из центра наверх, к выпуклой груди, и вниз, к черным замшевым туфлям.

Всех возьмем с собой. Это уже решено. Чтобы найти лазейку из города, мы намерены пробиваться группами, маленькими неприметными отрядами. В бункере собирают последние вещи. Теперь тут невероятный шум: топот по коридорам, стук кастрюль, звон бьющейся посуды, а вслед за тем — не тишина, а громкий смех. Хотя не такой уж громкий. Просто в сравнении с шепотом и едва слышными шагами последних дней любой звук кажется резким и затяжным. Но никаких радостных возгласов. Все слишком утомлены и измучены.

Ждем команды на выход. Сижу в своей каморке и работаю, нужно переписать две стопки пластинок: один комплект копий будет вывезен из страны, другой заберет Штумпфекер. Он думает податься на юг. Я же решил на запад, мне предоставлено спасать оригиналы.

Все курят. После бесконечно долгого воздержания вовсю дымят, и бункер мгновенно заполняется дымом. Каждый достает сигареты, которые прятал в последние недели в ожидании момента, когда снова удастся затянуться, когда хозяин уже не сможет проверить, соблюдается ли запрет на курение. Свежее облако дыма, запах табака. А как чадит! Всю ночь. Не видно ни стен, ни мебели, даже собственной руки, держащей сигарету.

Скоро десять, первое мая. Наверху наверняка

уже темнеет. Под покровом темноты мы, наконец, собираемся покинуть это место. Где Штумпфекер, ведь он хотел взять ящик с пластинками? Может, внизу в бункере, или в караульном отделении СС? Нет, здесь его нет. Комната пуста. Стены измалеваны порнографическими картинками. Волосы пучком между ног, груди, грубая работа, ухмыляющиеся женщины, нацарапанные на бетоне эсэсовцами; нецензурщина — видать, так и не решили, как эти слова пишутся, кажется, чего уж проще. По коридору идет человек из охранного подразделения с пустой канистрой. Он только что поджег конференц-зал, значит, пора убираться, пока нас тут не перетравили дымом. Наверху перед выходом собралась группа, все стоят со своими пожитками, Штумпфекер сторожит два ящика с пластинками.

Перед уходом доктор еще раз обращается ко мне:

— В лапах оккупантов может оказаться каждый из нас, и, пока опасность не минует, зарубите себе на носу следующее. Теперь ваша первоочередная задача — научиться говорить как жертва. Припомните хорошенько ваших подопытных, их слова, построение фраз, интонацию, воскресите всё в памяти. Подражайте, говорите, как они, сначала очень медленно, про себя, потом начинайте тихо бормотать, говорите, опустив глаза, вводите в речевой поток паузы, словно вам довелось пережить такие зверства, описать которые язык не поворачивается, именно эти предполагаемые жуткие подробности опускайте в рассказе. Помалкивайте о своей деятельности в последние годы, делая якобы вынужденные заминки. Стушевывайтесь, но только вовремя, чтобы ничего о себе не сболтнуть. Кривите лицо, заикайтесь, научитесь, когда нужно, выдавливать слезы, всем своим видом показывайте, что готовы помочь и поделиться сведениями, притворяйтесь, что хотите рассказать обо всех ужасах, выпавших на вашу долю, но, к сожалению, не находите сил. Падайте в обморок, тогда они откажутся от дальнейших вопросов и в конце концов пожалеют вас, поверив, что вы и впрямь жертва, жертва кошмара, которому нет названия и который не описать словами. Так вы перейдете на ту сторону, так во время допроса незаметно скользнете за черту, прямо к тем, за чью обработку вас изначально собирались предать суду. Сейчас необходимо усвоить то, что всегда казалось вам крайне отвратительным, ведь именно отвращение, в сущности, и стало толчком ко всей вашей деятельности; сейчас ваша очередь заикаться, пропускать и путать слова. Увы, некоторое время нам всем придется жить под властью наших надломленных голосов.

VII

Июль 1992 года, Дрезден. Во время инспекции городского дома престарелых в его подвалах обнаружен архив звукозаписей, скрытый в проеме каменной стены, заколоченном досками. Несмотря на свою долгую историю, в которой, судя по найденному материалу, не приходится сомневаться, о существовании архива до настоящего момента никто не знал.

По подземным переходам из архива можно попасть в расположенный поблизости Немецкий музей гигиены. Вполне правомочно заключить, что сотрудники музея раньше также имели доступ к этим помещениям и, по всей вероятности, осуществлялись даже обмен информацией и контакты персонала. Однако в Музее гигиены об архиве ничего не известно. Следовательно, о подземном переходе знали только посвященные и держали всё в строжайшем секрете. Впрочем, о работниках архива не сохранилось почти никаких документов. В том, что осталось от картотеки, большей частью уничтоженной, сохранилось только имя некоего Германа Карнау, охранника.

При первом осмотре подвала членами следственной комиссии Карнау поясняет:

— Здесь находятся все мыслимые и немыслимые матрицы, а также полезная для подобного рода исследований аппаратура. И, разумеется, целая фонотека систематически проводившихся записей виднейших представителей политической и общественной жизни со времен изобретения звуконосителя. Такие формы контроля, требующие большой затраты времени, могли позволить себе только господа. Мы располагаем даже знаменитым кашлем фюрера,еще на шеллаке, скорость семьдесят восемь оборотов в минуту. Эти пластинки долгое время считались утерянными.