Летящий и спящий (сборник)
Шрифт:
ЗАБЫВЧИВЫЙ
Пришел в гости, журнал принести обещал — дома забыл. Неудобно.
Вернулся домой, провел по голове рукой: голая. В гостях кепку оставил. Досадно.
Но у кого кепку оставил? Кому журнал обещал? Не помнит, и все. И ведь не в первый раз с ним такое.
Листал, листал телефонную книгу — нашел, вспомнил, кому журнал обещал. Позвонил.
— Как хорошо, — говорят, — что вы позвонили. Вы у нас свою кепку оставили.
— А я думал, я вам
Звонят вскоре.
— Это нам вы журнал принести обещали. И позабыли.
— Извините, — говорит, — я думал, я у вас кепку забыл.
— И кепку, — говорят, — тоже у нас.
— И журнал и кепку у вас забыл? Быть этого не может.
Однако пришел туда снова.
— Спасибо, — говорит, — за кепку. А журнала я что-то не вижу.
— Какой журнал? — говорят.
— А который я у вас в прошлый раз забыл.
— Наоборот, — вы нам только пообещали журнал принести.
— Неужто? — говорит. — Это я такой забывчивый. В следующий раз обязательно принесу.
Идет домой и думает: «Хорошо, что кепку мою вернули. Бог с ним, с журналом, пусть пользуются».
ГРАБЕЖ
Я был одновременно грабителем и ограбленным. Как грабитель я нападал, пугал, потому что сам боялся. Мне казалось, что жертва медлит, что медлит нарочно, я готов был ударить — шевелись поживей — ножом, палкой, полоснуть бритвой. Все сейчас сорвется в ерничество, в кровавую клоунаду…
Я-жертва видел, что грабитель нервничает, и это меня парализовало страхом. Руки тряслись, доставая бумажник. Никак не снять пиджак, выворачиваются изнанкой рукава. На, бери быстрей. Видишь, я все готов тебе отдать. Прости, я мешкаю, у меня не очень получается. Просто я очень спешу. Меня ведь не каждый день грабят. Нет, нет, в глаза не смотрю. И все-таки исподлобья очень быстро…
Я смотрю себе в глаза. Довольно неприятно, рыжие, испуганно-знакомые. Истина доходит не сразу. Но когда я понимаю, что вот сейчас обокрал самого себя, я срываюсь с места и бегу — то ли гонюсь за собой, то ли от себя убегаю.
Вдруг — уличный знак: ОТ СЕБЯ НЕ УБЕЖИШЬ — красный круг и белая полоса поперек.
ЛИЧНОСТЬ
Знавал я двух приятелей — любителей выпить и в карты сразиться. В одном, насчитал, три личности жили, а в другом — целых четыре. Сядут друзья, бывало, в «дурачка» по-свойски играть, такой шум поднимется. Мало того, что приятели друг друга в разных мелочах обвиняют, еще и личности, которые в них, между собой сцепятся.
— Надо было дамой крыть!
— Моего совета надо было слушать!
— Дядюшка, не вылезай.
— Заткнись, если Бог обидел, парнишка.
— Перестаньте галдеть, думать мешаете.
— Слышите, он думает!
— Убирайся от нас, если не нравимся!
— Сам убирайся, Квазимодо!
— Не квакай, жаба!
— Не раздувайся,
— Аспид!
— Дебил!
— Монголоид!..
Разобидятся личности. Расползутся по разным укромным уголкам, если можно так выразиться. Сидят, друг на друга дуются. Несимпатичный у них вид, надо сказать.
Наши приятели между тем давно помирились и общаются — на свободе, без помех и, как говорится, невзирая на личности.
— Выпьем?
— Выпьем.
До того настаканятся оба, что внутренние их личности, глядишь, уже снова бормочут в семь голосов, а что — не разберешь.
Замечали, как несвязно изъясняются пьяные, сами себя перебивают.
НЕДОТРОГА
Сколько себя помнил, всегда избегал людей. В толпе старался проскользнуть в промежутки между ними. Изгибался немыслимым образом то ручкой чайника, то кольцом табачного дыма. Он знакомых отпрыгивал, отдергивал руку, только бы не коснуться. К нему привыкли, хотя и посмеивались.
Между тем этот недотрога каким-то образом женился. Жена возникала в глубине квартиры и неслышно двигалась, миловидная, ко всему, по-видимому, безучастная.
Представляю себе, как они ночью в темноте, поблескивающей зеркалом шкафа, неслышно двигаются в постели. Как он изгибается над ней то ручкой чайника, то морской волной, то закручивается воронкой — в общем, самым немыслимым образом. И вскрикивает не своим голосом, истончающимся в комариный писк. И вдруг два бледных тела в подушках, переплетенные чудовищным кондитерским кренделем, выхватывает далекая зарница. И они остаются на дне моих зрачков.
КАК СТАРУХА ЕЛА
Она сидела за столом напротив мужа и ела. Торопливо, заглатывая одно за другим, даже не пытаясь пережевывать. Ела из своей, а смотрела в тарелку старику, провожая холодным взглядом каждый его кусок.
Тарелка ее уже опустела, но она продолжала тыкать своей вилкой в гладкое скользкое дно и подносить пустые зубья к своему увядшему рту. И жевала, все жевала вставными челюстями — и не могла остановиться. Она пережевывала пустоту — все, что осталось от ее иссякнувшей жизни.
А ведь предложи ей добавки, начнет отказываться яростно. Она сыта! Она сыта!
Старые люди, я заметил, обыкновенно едят с жадностью. Наверно, чтобы до смерти успеть наесться. Там ведь котлету с картофельным пюре не подадут.
ЛЕТЯЩИЙ И СПЯЩИЙ
Ночью сквозь звезды спросонок он услыхал отдаленный гром самолета — огоньки, в соснах движущиеся. Все в нем сжалось, как бы оцепенело. Он заставил себя проснуться окончательно и некоторое время лежал неподвижно и слушал. Какая-то нехорошая тяжесть угнетала его. Казалось, вспоминается что-то. Нет, не хотелось ни о чем думать. Гул постепенно затихал, он уже снова спал.