Летят наши годы (сборник)
Шрифт:
— И не стыдно? — шепотом корит меня жена. — Безрукий совсем…
— Теперь порядок, — удовлетворенно объявляет Юрка; свет в прихожей дважды подряд загорается и гаснет.
Потом мы обедаем и, обманывая самих себя, шумно пьем коньяк, на две трети разбавленный минеральной водой: оба мы сердечники; Юрий отказался и от табака и сейчас украдкой втягивает широкими ноздрями жидкий дымок фильтрованных сигарет.
— Ты хоть расскажи, где работаешь, кем, кто ты? — прошу я.
— Хм, сложный вопрос. Как бы тебе на него лучше ответить? — Юрка пытливо глядит на меня. — Работаю главным
— Ну и шут с тобой! — как можно равнодушнее говорю я, в душе определенно досадуя: это всегда так заманчиво узнать о том, чего знать не полагается.
Все это, так сказать, подступы к главному разговору, который мы, не сговариваясь, приберегаем под конец.
— Выкладывай, кого из наших встречал? — спрашивает Юрий.
И вот мы отправляемся в увлекательное путешествие по собственной юности, с завидной легкостью пробегая туда и обратно по светлым мостам протяженностью в двадцать лет. Худощавые, подвижные, озорные, мы стоим у черной классной доски, танцуем старинные вальсы на новогоднем вечере, азартно спорим на комсомольских собраниях, а потом, взявшись за руки, всем десятым «А» идем бродить по ночному Кузнецку. Украдкой касаемся теплых локотков наших юных подружек, которые никогда не станут нашими женами; струятся в майском небе загадочные звезды, звенят в гулком весеннем воздухе незримые крылья наших помыслов и надежд…
— Стоп, стоп! — останавливается Юрий. — Фотография цела?
— Что за дурацкий вопрос! Конечно.
— Тащи сюда.
Отодвинув закуски и рюмки, мы кладем на стол большую, пожелтевшую по краям фотографию и, стукаясь лбами, начинаем разглядывать ее.
Фотограф расставил нас в четыре яруса. Позади стоят самые рослые ребята, в том числе и Юрий — гвардия нашего класса; затем — пониже, середнячок, в котором нахожусь и я, остроскулый, близоруко прищурившийся (фотографироваться в очках казалось стыдно), до смешного непохожий на нынешнего. В третьем ряду сидят педагоги, а еще ниже в самых непринужденных позах устроились девчата.
С теплым чувством разглядываем мы лица друзей, с которыми проучились десять лет и с которыми буйно планировали свое будущее. Ну, что же! Времени свойственно многое переиначивать по-своему; не у всех у нас жизнь сложилась так, как думалось, хотелось, иных уже и вовсе нет на свете, хотя нам, живым, только-только стукнуло по сорок. Особенно поредел наш гвардейский ряд…
Юрий всклень наливает две рюмки коньяку, поднимается.
— Давай, дружище, неразбавленного.
Выпив, Юрка отламывает половину таблетки валидола и, посасывая ее, задумчиво говорит:
— Валька Тетерев, Шура Борзов… Какие ребята были!
В белых рубашках с открытым воротом, чубатые и длинношеие, они стоят на фотографии рядом, и я никогда не поверю, что их нет. Страна наша огромная, не обойти, не объехать ее всю — просто живут они где-то очень далеко, также вспоминают нас, живых, и только по нелепой случайности не встретились мы за эти двадцать с лишним лет…
— А помнишь, — спрашивает Юрий. — «Рычаг второго рода, на нем два урода»?
— Что
— Шура Борзов нарисовал карикатуру, а ты подписал. Между прочим, одним из этих уродов, что на рычаге болтались, был я.
— Не помню, — честно признаюсь я.
— Ты кое-что и поважнее забыл, — говорит Юрий, только что полные улыбки глаза его смотрят на меня с любопытством.
— Например?
— Например, забыл о том, что на выпускном вечере пообещал написать книжку о нашем классе.
— Ну да?!
— Вот тебе и ну да! Поклялся еще.
— Что ж тут скажешь — самонадеянный я, выходит, мальчишка был.
— Тогда наверно, а сейчас бы вроде мог.
Юрка глядит на меня в упор. Я понимаю, что все это говорится уже всерьез, начинаю сердиться.
— Да ты представляешь, как это трудно?
— Догадываюсь.
— Догадываешься!.. Один в Москве, другой в Алма-Ате, третий вообще черт знает где! Как всех повидать?
— Пиши, узнавай, езди, — невозмутимо отвечает Юрка. — В этом твое дело и состоит, так я понимаю.
— А многих уже и нет.
— И об этом нужно написать.
— У тебя, я вижу, на все готов ответ. Как по полочкам раскладываешь!
— Да не злись ты, — примиряюще улыбается Юрий, и снова какое-то неуловимое движение черных ресниц сгоняет с глаз улыбку. — Дело, конечно, хозяйское, я ведь просто так.
— Да и я ничего.
— Не подумай только, будто я про такую книгу потому говорю, что о ребятах прочесть хочется. Или о себе, допустим. Чепуха это, конечно. Ну, хорош наш класс был, и слава богу. Ты на это шире посмотри, и знаешь, что получится? Ого-го, получится!…
Юрий встает из-за стола, начинает ходить по комнате.
— Я вот к тебе ехал, времени много. Валялся и размышлял. А получается вот что. В нашем-то классе, как в капле воды, — судьба нашего поколения. Вот в чем штука! Ты подумай: мальчишками ушли на войну, юность на войне прошла. Вернулись — доучивались, работали. Всего повидали. Поседели, свои ребята уже комсомольцы. А мы — в строю! Самые работники, в самой силе! Люди рожденья двадцатых годов — это, брат, тема!
— Трудная она, эта твоя тема.
— Сказал тоже! А легкое и без нас с тобой сделают.
Юрий останавливается у книжного шкафа, разглядывает корешки подписных изданий.
— Показал бы свои книги. Последние у меня есть, по ним тебя и разыскал. А прежних нет.
— Прежние и смотреть нечего.
— Ладно, старина, ладно, — смеется Юрий. — Не бурчи.
Он дотрагивается до ключа. Скрипнув, дверка шкафа раскрывается сама.
— Замок не работает?
— А шут его знает, кажется, нет.
Юрка осматривает дверку, недовольно крутит головой.
— Паз опустился. Тащи молоток и стамеску.
— Слушай, — прошу я, — не убивай ты меня своим трудолюбием.
— Дело не в трудолюбии, просто не люблю, когда непорядок. Давай молоток и стамеску.
— Да нет у меня ни молотка, ни стамески!
— Как же ты живешь? — впервые изумляется Юрка. — А гвозди чем заколачиваешь?
— Чем? Пестиком вон от ступы.
— Давай тогда пестик и отвертку.
Юрка вставляет в паз отвертку, потихоньку бьет по ней чугунным пестиком.