Летяжесть
Шрифт:
а себя
пожалуй и не найдёшь
трава импрессионистов
а я
забыла позавтракать
разденусь и
вываляюсь в светотени
ветер неистов
падалица
в завтра как
быстро скатываюсь
и упираюсь в стену
длинное солнце
это послание для тебя
нечеловеческая
красота контраста
между упрямой зеленью
тянущейся для
контрафактную
нежность
и перевёрнутой
оно бесстрастно
приснилось что после смерти
люди не уходят
а превращаются в игрушки
чьи-то родители
это плюшевый медведь и кукла
да
мы остаёмся
в гроб
кладут не кого-то а что-то
в последний момент
так положено
таков ритуал
похоже в землю опускают землю
когда бросают землю на крышку гроба
легче всего понять
что она и внутри
кем
ты
будешь
я йо-йо
ведь и сейчас то приближаюсь
то удаляюсь
наверное можно выбрать
кем ты будешь
впрочем дети
играют любым предметом
абсолютно любым
Сны-синицы
Нелепый день. Мне смысл его не виден.
Он ни единым знаком мне не выдан.
Шпионы спят, набравши в рот воды.
Пришла зима, похожая на осень,
и вещи – точно брошенные оземь
озябшие плоды.
Пришла зима, похожая на осень.
Колёса надеваются на оси,
как встарь, но только катятся – куда?
Открой же эту книгу посредине:
там я стою челюскинцем на льдине,
кругом – вода.
Там я стою челюскинцем на льдине
с улыбкою раззявы и разини
и лестницей верёвочной в руках.
Она упала из незримой точки,
и я не знаю, кто там – вертолётчик
иль ангел – ждёт рывка.
И я не знаю, кто там – вертолётчик
иль ветер – крутит облачные клочья.
Крошится льдина, точно скорлупа.
И ледоход на появленье птицы
похож, на гибель сна под колесницей.
А я стою, медлительна, глупа,
и лестницу из пальцев выпускаю…
Университет
Вот сеятель-дворник, сыплющий из рукава
песок, превращающий Москву в Сахару.
Сахара к чаю нет. Раскалывается голова.
В прошлом веке сахар кололи щипцами, держали пару
лошадей. Я не запомню несколько странных и иных слов
о том, как Жак и Ресю благополучно вышли из дома.
Я засыпаю среди сахарных и городских голов,
подталкивая
Мне снится и сеятель-дворник, делающий пески
в Москве, и статуя, превращающаяся в красильщика фасада
при движеньи. Экзамен сдан, и уже не надо
ни «прогуливаться вдоль решётки», ни «замедлять шаг», ни «сжимать виски».
Разбуди меня среди ночи – и я честно расскажу тебе всю
лексику за семестр: я не ела шесть дней, Анна идёт к вокзалу,
она уезжает в Париж. Мама же ей сказала:
держись прямо, поддерживай себя сама и ищи Ресю.
Жак и Ресю (и, может быть, Анна) жили в Париже, о боже мой,
но перед тем и после – всегда – в маленьких городах и сёлах.
«Экскурсия показалась им интересной и весёлой.
Усталые, но довольные, они возвратились домой».
сны-синицы во мне теснятся
вот проклюнутся и приснятся
тихо выпадут из груди
превращаясь в кольцо обнимки
провалюсь их опередив
день как вспышка от фотоснимка
разорвавшийся апельсин
я на опеле мчусь по льдине
ты на трещине ты один
Я обернусь, и что-то за спиной
смутит меня невинностью порядка.
Как бы не так, здесь умысел двойной,
здесь в воздухе невидимая складка.
Опять шмыгнёт, дыханье затаит
вчерашний ёж со странными ушами,
и легче мне, что страх имеет вид.
Пусть поживёт за нашими вещами.
В прозрачных стенах движутся зверьки,
как будто рыб подводные теченья.
Здесь мысль и плоть тождественно легки,
пространство здесь утратило значенье.
И если утром встанешь, чтоб смахнуть
пыль со стола, сомнёшь в воображеньи
тот странный мир, по полировке путь,
оставленный тебе как приглашенье.
Я знаю: истина проворно
бежит иголкою в стогу,
и грубой сетью стихотворной
её схватить я не смогу.
Но там, где исчезает тело,
где закругляется земля,
она лежит, как парабеллум,
забытый в ящике стола.
Я прошу твоей нежности, у ног твоих сворачиваюсь клубком,
превращаясь в зародыш и уже с трудом поворачивая языком.
Я мельчайший детёныш в подмышке твоей, не раскрой же крыла,
чтобы я, пока не согрелась, упасть из него не могла.
Я дремучая рыба, не успевшая обзавестись хребтом,
бесхребетная бессребреница с полураспоротым животом.