Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт
Шрифт:
Боаз-Яхин покачал головой.
– Укусить колесо недостаточно, – произнес он.
Дверь в его комнату стояла открытой, и в проеме возникла мать. Волосы ее были растрепаны, и она, казалось, никак не могла успокоить лицо. В руке она держала нож.
– Все еще для учебы? – спросила она.
– Да, – ответил Боаз-Яхин. – Зачем тебе нож?
– Вскрывать письма, – ответила мать. Умолкла, затем произнесла: – Не надо ненавидеть своего отца. Он болен рассудком, болен душой. Он безумен. В нем чего-то недостает, там пустота, где что-то должно быть.
– Я не ненавижу его, – сказал Боаз-Яхин. – Я, кажется, вообще ничего про него не
– Мы поженились слишком молодыми, – сказала она. – Мой дом, дом моих матери и отца, казалось, навис надо мной. Мне хотелось уйти. Но не в то место в пустыне, куда уходили все деньги, не в то место, что было ложью, не в то место, которое никогда не станет зеленым. Они сидели в гостиной, слушали новости по радио. По воскресеньям узор на ковре наполнял меня отчаянием, превращался в джунгли, что поглотят меня. – Она провела рукой перед глазами. – Мы могли бы устроить себе свое зеленое место. Я хотела, чтобы он стал тем, кем мог стать. Хотела, чтобы он оставался самым лучшим, каким бы мог, хотела, чтобы он использовал то, что в нем имелось. Нет. Вечно отворот, вечно неудача. Вечно пустыня и сухой ветер, что все высушивает. Я и сейчас не дурнушка. Некогда я была красива. В ту ночь, когда поняла, что люблю его, я заперлась в ванной и разрыдалась. Знала, что он принесет мне несчастье, ранит меня. Знала. Твой отец – убийца. Он убил меня. Он отобрал твое будущее. Он сумасшедший, но во мне нет к нему ненависти. Он не ведает, что сотворил. Он пропащий, пропащий, пропащий. – Она вышла, закрывая за собой дверь. Боаз-Яхин слушал ее неверные шаги по коридору, вниз по лестнице к себе.
Он завершил второй рисунок и спустился в лавку за очередным листом бурой оберточной бумаги. Почти все карты на стенах в клочья искромсаны ножом. Ящики выдвинуты, а карты разбросаны по полу.
Боаз-Яхин взбежал по ступенькам в комнату матери. Нож лежал на тумбочке у кровати. Рядом стояла пустая склянка из-под снотворного. Мать его то ли спала, то ли была в беспамятстве. Он толком не знал, сколько таблеток оставалось в пузырьке.
– Укусить колесо недостаточно, – сказал Боаз-Яхин, вызывая врача.
7 Яхин-Боазу приснился его отец, который умер, когда Яхин-Боаз первый год учился в университете. Во сне он стоял на отцовых похоронах, но был моложе, чем принимают в университет. Он был маленьким мальчиком и вместе с матерью подошел ко гробу среди цветов, чей аромат крепок и смертоносен. Отец лежал с закрытыми глазами, лицо нарумянено, выглажено и пусто, брови не хмурились, борода торчала вверх пушкой. Руки скрещены на груди, а в мертвой левой руке – свернутая в трубочку карта. Свернули ее рисунком наружу, и Яхин-Боаз видел кусочек голубого океана, кусочек суши, красные линии, синие линии и черные линии, дороги и рельсы. По краю было выведено четким почерком: «Сыну моему Яхин-Боазу». Яхин-Боаз не осмеливался потянуться к карте, не смел забрать ее из мертвой отцовой руки. Он взглянул на мать и показал на карту. Откуда-то из платья она вытащила ножницы, отрезала кончик бороды мертвеца и показала Яхин-Боазу.
– Нет, – сказал Яхин-Боаз матери, которая обратилась его женой. – Я хочу карту. Она оставалась у него в левой руке, а не в правой. Оставлена для меня.
Его жена покачала головой.
– Ты еще слишком мал для такой, – произнесла она. Вдруг стемнело, и они оказались в постели. Яхин-Боаз потянулся, чтобы коснуться ее, обнаружил между ними гроб и
С грохотом упала тумбочка, и Яхин-Боаз проснулся.
– В львиной, а не в правильной, – повторил он на родном языке. – Для меня.
– Что случилось? – спросила Гретель, садясь на кровати. Они всегда разговаривали между собой по-английски. Теперь она не понимала, что он говорит.
– Она моя, я уже большой для нее, – продолжал Яхин-Боаз на своем языке. – Что это за карта, что за океан, что там за время?
– Проснись, – сказала Гретель по-английски. – С тобой все в порядке?
– Что мы за время? – спросил Яхин-Боаз по-английски.
– Ты имеешь в виду, который час? – переспросила Гретель.
– Где время? – настаивал Яхин-Боаз.
– Сейчас четверть шестого, – ответила Гретель.
– Оно совсем не там, – произнес Яхин-Боаз. Сон выпал у него из ума. Он не смог ничего в нем вспомнить.
8
Матери Боаз-Яхина промыли желудок, и два дня она провела в постели.
– Не понимаю, из-за чего столько шума, – сказала она поначалу. – В пузырьке оставалась всего пара таблеток. Я не пыталась себя убить – я просто не могла заснуть, а одной таблетки никогда не хватает.
– А мне откуда было знать? – спросил Боаз-Яхин. – Я только увидел, что ты натворила в лавке, а потом нож и пустую склянку.
Позже мать сказала:
– Ты спас мне жизнь. Вы с врачом спасли мне жизнь.
– Ты, по-моему, говорила, что в пузырьке оставалось всего две таблетки? – спросил Боаз-Яхин.
Мать резко откинула голову, искоса мрачно взглянула на него. Ну и дурак же ты, должно быть, сказал этот взгляд.
Боаз-Яхин не знал, чему верить – истории про две таблетки или мрачному взгляду. Нипочем не угадаешь, что она сейчас отчудит, подумал он. Возьмет и сделается инвалидом, а я заботься о ней. Колокольчик звякает над дверью, а ее голос зовет сверху. Он сбежал и бросил меня прибирать за ним. Те два дня, что мать провела в постели, Боаз-Яхин сидел дома, а по вечерам в дом приходила Лайла и готовила для них.
В темной лавке по ночам Боаз-Яхин предавался любви с Лайлой, на полу между шкафами с картами. В темноте он смотрел на смутный отсвет ее тела, его частей, какие он теперь знал.
– Вот эту карту он у меня отобрать не сумеет, – произнес он. Они засмеялись в темной лавке.
Боаз-Яхин сделал третий рисунок: вновь умирающий лев прыгает на колесницу, кусает колесо. Только теперь обе стрелы не торчали в нем, обе стрелы лежали на земле у него под лапами. Копья все еще были у горла.
Он сделал четвертый рисунок: обе стрелы и одно копье под лапами льва.
Он сделал и пятый рисунок, где обе стрелы и оба копья лежали на земле под лапами льва, а вечером отправился на автобусе в городок около развалин дворца последнего царя. С собой он нес лишь свернутые в рулон рисунки.
Вновь шагал он от автостанции к безмолвной дороге под желтыми фонарями. На сей раз всё: стрекот сверчков, дальний лай собак, камни дорожной обочины у него под ногами – уже не звучало так, будто далеко от всего: все это – звуки того места, где он был.
Подойдя к цитадели, он, как и прежде, перебросил сверток с рисунками через сетчатую ограду и перелез сам. Вновь охранники пили кофе за окном, озаренным лампой дневного света. Под луною подошел он к зданию, где были барельефы львиной охоты. Как и прежде, дверь стояла незапертой.