Лев Гумилев: Судьба и идеи
Шрифт:
После смерти Ахматовой в 1966 году все эти люди — Немилова, Пунины, Ардовы, Лукницкий — требовали, чтобы Лев отдал все наследие Ахматовой Ирине Пуниной, возмущались тем, как он смеет так себя вести — передавать все бесплатно государству.
К нам домой в маленькую комнатку уже в 1967 году приехал Павел Лукницкий и часа 3, сидя на диване, уговаривал Льва отступиться от своей идеи передать все наследие матери в Пушкинский Дом. А потом мы узнали, что Лукницкий был следователем НКВД. Татьяна Крюкова рассказала, что ее арестовали в 25-м году, так же как и Лихачева, и ее допрашивал Павел Лукницкий.
В те же годы Лукницкий крутился возле Ахматовой,
А тогда, в 1967 году, Павел Лукницкий сидел у нас 3 часа, ни разу не вставая даже в туалет, и он Льва как будто гипнотизировал: требовал, чтобы тот отказался от суда, взял свое заявление назад, и чтобы Ирину Пунину не трогали. Страшно напирал, но Лев не отступился от своего решения сохранить архив Ахматовой в целости, в стенах Пушкинского Дома. Уходя, Лукницкий поцеловал мне руку, а Льву даже не подал руки. Лев потом сказал: «В органах своя этика. Подследственным руку подавать не положено».
По поводу наследства Ахматовой Льву тогда много нервов попортили. А ведь он на свои деньги организовал похороны матери, получил разрешение в церковных верхах и заказал панихиду по православному обряду (в те годы это было нечто немыслимое, это было целое событие для тогдашней интеллигенции!), заказал надгробие, кованый крест и мраморный барельеф для кладбища в Комарове. Ни Союз писателей, ни городские власти, ни тем более те, кто неплохо поживился на архивах двух поэтов, не дали и копейки на все это. Проект надгробия и металлический крест Лев заказал замечательному псковскому архитектору и реставратору В. П. Смирнову; мы специально несколько раз ездили для этого в Псков. А мраморный барельеф Ахматовой был заказан ленинградскому скульптору А. А. Игнатьеву. Барельеф Льву очень нравился, его гипсовая копия всегда висела у нас в комнате. А вот свинцовый голубь (олицетворение Святого Духа), который, по замыслу Смирнова, как бы присел на металлический крест, к сожалению, был похищен с могилы какими-то вандалами. Когда после смерти Льва подобная задача встала передо мной, я обратилась к тому же скульптору А. А. Игнатьеву с просьбой сделать на могиле Льва крест из карельского пудожского камня, по образцу древних псковских крестов. По-моему, скульптор со своей задачей справился.
В заключение самое трудное — о последних днях Льва Николаевича, для меня до сих пор это тяжелые воспоминания. Я всегда относилась отрицательно к Академической больнице, но меня уговорили отправить туда Льва для лечения язвы, так как там есть барокамера, которая как будто дает хорошие результаты.
После семи сеансов Лев сказал: «Я больше не пойду туда, мне это не помогает». Но врачи, которые его лечили, заявили: «Нет, мы его не отпустим, надо чтобы язва зарубцевалась». И начали лечить его облепиховым маслом, что в принципе можно было делать и дома.
Мне надо было готовить еду, а возить туда нужно было через весь город на метро и на автобусе. Поэтому Льва часто навещала наша помощница Елена Маслова,
Наконец, я забрала Льва из больницы, но дома ему стало очень плохо, поднялась температура, начались страшные боли. Пробыл он дома всего неделю. Я вызвала «скорую помощь». Те сказали: «Подозрение на воспаление легких, надо в больницу», и, конечно, отвезли опять в академическую. Я сказала: «Лёв, я приеду завтра утром». Вдруг рано утром звонит Лена Маслова и сообщает: «Я пришла к Льву Николаевичу, а мне говорят, что его увезли на операцию!» — «Как на операцию? Почему мне не позвонили?»
Его нельзя было класть на операцию. Они ему удалили весь желчный пузырь, а этого нельзя было делать — ткани были очень тонкие. Лопнула его чуть зарубцевавшаяся язва и образовались новые язвы, началось сильное кровотечение. И уже остановить было нельзя. В это время очень помог А. Невзоров: он объявил в своей передаче, что нужна кровь, и доноров пришло много.
Меня не пускали в реанимацию. Я звонила утром, вечером. Вдруг мне звонит из реанимации доктор и говорит: «Лев Николаевич очнулся и хочет есть, а у нас кроме соленой трески ничего нет. Так что приезжайте, привезите кашу».
Это Лев, конечно, придумал предлог, чтобы повидаться. Лев лежал в отдельной реанимационной палате весь бледный, опухший, опутанный проводами.
Он хотел меня повидать: видимо, чувствовал, что уже кончается. Посмотрев на кашу, сказал: «Ты чернослива туда не положила». — «Завтра привезу». Но завтра уже не было. Наконец мне сказали, что больше оставаться нельзя. Я поцеловала ему руку, поцеловала его самого, то есть простилась с ним.
Я спросила: «У тебя что-нибудь болит?» — «Нет, ничего не болит».
15 июня 1992 года Лев умер.
К. П. Иванов
Памяти Учителя 1161
Мы пришли в стены Русского Географического общества, чтобы почтить память великого человека, великого гражданина.
Но почему именно сюда мы пришли? Потому что именно сюда, начиная с пятьдесят шестого года, ходил и сам Лев Николаевич. Ради чего он сюда ходил? (И ради этого и мы сюда пришли.) Потому что именно здесь звучали его крамольные по тем временам идеи. Звучали притягательные, соблазнительные, его изумительные, гумилевские вопросы.
1161
Выступление на гражданской панихиде — прощании со Львом Николаевичем Гумилевым, состоявшемся в Русском Географическом обществе.
Выполняя завет Учителя — нести его слово, я и хочу немного напомнить об этих вопросах, об этих идеях, которые сделали его русским гением.
В науке есть три рода достижений. Первый род — это хорошее решение сформулированных задач, сформулированных вопросов, уточнения в теориях, уже существующих. Второй род достижений — это то, что мы называем обобщениями или открытиями. Их, в отличие от первых, гораздо меньше.
Но еще меньше тех явлений, которые мы можем назвать прозрениями. Такое прозрение было у Ньютона. Мы все знаем его прозрение, когда за вещью банальной, знакомой всем и видимой каждому, его гений увидел явление вселенского масштаба — гравитацию.