Лев Рохлин: Жизнь и смерть генерала.
Шрифт:
Когда же войска вступили на территорию Чечни, выяснилось, что противник успел все рассредоточить. Группам спецназа пришлось гоняться за каждым отдельным танком и "градом". И то не сразу. Задачу спецназу поставили лишь тогда, когда войска стали вплотную подходить к Грозному.
Группа Михалыча должна была организовать засаду на предполагаемом пути перемещения установок "град" и попытаться уничтожить хотя бы одну из них. Накануне такая установка уже было развернулась для удара по лагерю "ульяновских" десантников. Но спецназовцы,
Местная пропаганда сработала с завидной оперативностью: десантникам сообщили, что это аксакалы Беркат-Юрта не дали боевикам произвести залп.
Чеченские боевики старались использовать "грады" наверняка, поэтому били только прямой наводкой. А для этого надо быть ближе к цели. Машина не могла уйти далеко.
Стемнело.
– К командиру, - кто-то тронул меня за плечо.
Михалыч натягивал белый маскхалат.
– Не передумал?
– Нет.
– Не мог же я признаться, что душа моя давно переместилась в пятки.
– Кто по какой-то причине не может идти, тому лучше остаться, - это говорилось уже для всех.
– Никаких упреков не будет. Пойдете в другой раз.
На размышление мне и всем остальным давался час.
– Построиться!
Отказавшихся не было.
Вытягиваемся в цепочку. Впереди Игорь, сзади Эдик и Володя. Знаю всех только по именам. Выходим. Патрон в патроннике, автомат на предохранителе. Уже через километр почувствовал, что оделся слишком тепло. "Тут не угадаешь, - говорили мне ребята.
– Если придется бежать, упреешь. А если лежать в снегу, замерзнешь".
Перед выходом я признался Игорю, что устал. Ноги одеревенели. Клонило в сон.
– Вам можно устать.
– Я в группе был старше всех по возрасту, поэтому молодые ребята обращались ко мне на "вы".
– А мне никак нельзя.
Но я видел, что он тоже не в лучшей форме. День, проведенный на холоде, операция в Беркат-Юрте, гибель Федора - все это не могло не вызвать физической и психологической усталости у людей.
Игорь - командир разведроты, один из тех, кто шел с Михалычем на учебу. Кроме того, ему, как и Эдику и Володе, была поставлена задача "ложиться грудью" за журналиста. "Отвечаете за него головой",-кивнул Михалыч в мою сторону. Игорь был старшим в нашей подгруппе.
Я не имел права подводить этих ребят, вынуждать их "ложиться грудью". Ведь, кроме всего прочего, они были мне очень симпатичны. Хотя бы тем, что не скрывали своих чувств и ощущений. Игорь после дневного рейда в Беркат-Юрт признался: "Когда Федор упал, я испугался".
Эти ребята знали, что такое смелость, а потому не стеснялись сказать о своих страхах.
Уже в Москве я услышал, как телевизионный ведущий заявил, что у него вызывает восхищение смелость тех военнослужащих, кто отказался ехать в Чечню. Не берясь судить отказавшихся, хотелось сказать этому парню в студии: "Заткнись. Что ты знаешь о тех, кто не отказался?"
Перебегаем дорогу. Идем вдоль лесочка.
Вспоминаю слова командира, инструктировавшего нас перед выходом: "Если видите, что вас не заметили, первыми не стрелять. Но помните: кто первый выстрелит, тот и прав". "Стреляешь - глаза не закрывай. Не попади в своего. Попала пуля - не орать. Никого не бросать".
"Не трусить! Нас самих боятся".
Ничего другого на ум не приходит. Нет вопросов ни о том, за что, ни о том, почему я воюю (воюю же, черт меня возьми).
Не знаю, что в это время думал Михалыч. Но вряд ли он размышлял о войне и мире, о смысле бытия. Перед выходом он заявил: "Все, хватит, последний раз иду. Буду теперь дежурить на телефоне и печку топить". По тому, как усмехались ребята, я решил, что говорит он об этом не первый раз. Они, наверное, знали, что для их командира проще рисковать самому, чем ожидать, как кончится рискованное дело, на которое уходят его люди. У печки бы он не усидел.
Хорошо, если бы такой непоседливостью страдали все, кто властен посылать людей на смерть.
Группа все ближе подходила к Грозному. Где-то в цепочке идет Дима. В Грозном у него отец, мать и дед с бабушкой. "До последнего надеялись, что все обойдется". Думал ли он, что придется с оружием освобождать родной город. "Зато места здешние знаю хорошо. Вон там моя дача. Если что, выведу всех". Он уверен, что среди боевиков его друзей-чеченцев нет: "Многие давно уехали. Воевать они не будут".
– "Кто же тогда стреляет?" - "Кое-кто, конечно, есть. Но народ здесь жил богато. Им не до войны".
На память пришли разговоры с местными жителями, утверждавшими, что воюют в основном приезжие бандиты, для кого Чечня была не столько родиной, сколько местом, где они готовились к очередным преступлениям и отсиживались после вылазок. "Дудаев даже по-чеченски не говорит. Всю жизнь в Прибалтике прожил. Какая тут народная война? Какой "газават", если за него воюют все, кому Бог в виде баксов представляется?"
Вряд ли все так просто. Но очень хочется верить, что не с чеченским народом воюет Российская Армия.
Идем через поле. Офицеры просматривают его в приборы ночного видения. Легли. За ходом времени не уследишь. Только холод напоминает, что лежим уже долго. Тук-тук... Стучит сердце. Если накроют в чистом поле, то никому не уйти. А мне цыганка нагадала долгую жизнь. Соврала, наверное.
Встаем. Голова цепочки поворачивается назад. Рядом встал Володя. До этого он шел где-то впереди.
В машине, когда выезжали из Толстого-Юрта, я его спрашивал, почему он, майор, только заместитель командира группы?