Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника
Шрифт:
– Лев Николаевич желал видеть отшельников-старцев не как священников, а как отшельников, поговорить с ними о Боге, о душе, об отшельничестве, и посмотреть их жизнь, и узнать условия, на каких можно жить при монастыре. И если можно – подумать, где ему дальше жить. О каком-нибудь поиске выхода из своего положения отлученного от церкви, как предполагали церковники, не могло быть и речи, – объяснил мне Чертков.
Его ответ показался мне не логичным: ведь, насколько я понял, Толстой уже не раз бывал в Оптиной пустыни и хорошо знал тамошние условия. Но Маковицкий и Александра Львовна твердили то же самое. Сергей Львович был более откровенен и поведал, что его отец действительно всегда любил посещать Оптину. Что первое свое паломничество в этот монастырь он совершил еще в конце семидесятых, летом вместе со Страховым [6] , и посетил тогда старца Амвросия, но свидание это, несмотря на то что Лев Николаевич в то время был православный, не удовлетворило
6
Страхов Николай Николаевич, философ, теоретик почвенничества, публицист.
– Второй раз папа ходил в Оптину пешком, – рассказал мне Сергей Львович. – В простой одежде, в лаптях и с сумками за плечами… Разве это гордыня? Он мозоли натер. Но в Оптиной его все равно узнали и поселили в гостинице для господ, где все было обито бархатом. Потом еще много… много раз ездил.
Приезд Оптинского игумена подлил масла в огонь. Около дома Озолина устроила засаду целая толпа газетчиков. Нагло и бесцеремонно они приставали ко мне, выспрашивая о состоянии здоровья Толстого, и мне стоило большого труда от них отбиться. То же повторилось и в станционном буфете, куда меня загнал пронизывающий ветер. В третий раз столкнулся я с любопытными уже в своем кабинете: двое записалось ко мне на прием, но не ради врачебного совета, а в надежде выспросить про Льва Николаевича. Они показательно стонали и жаловались на истинные или мнимые хвори, я выписывал им рецепты и решительно прогонял вон. Они упирались, предпринимая отчаянные попытки вызвать меня на откровенность. Один из них даже сам принялся рассказывать и поведал мне удивительную историю о том, как на Кавказе граф Толстой принял ислам. По его мнению, именно в этом коренилась истинная причина визита отца Варсонофия. Признаюсь честно, что откровение это настолько меня изумило, что я не выгнал этого болтуна, как остальных, а внимательно его выслушал как в житейском, так и в медицинском смысле слова, обнаружив у него застарелый бронхит с астматическим компонентом, усугубившийся из-за привычки к курению.
– В начале 1853-го наша батарея выступила в поход против Шамиля, – начал свой рассказ мой пациент. – Толстой тогда числился уносным фейерверкером 4-го класса.
Отряд собрался в крепости Грозной, где происходили кутежи и картежная игра. Не буду упрекать графа в отсутствии смелости, ему пришлось побывать в деле, и он подвергался серьезной опасности и был на волосок от смерти. Он наводил пушку, а неприятельская граната разбила лафет этой пушки, разорвавшись у его ног. Лишь по случайности она не причинила ему никакого вреда.
Подле нашего лагеря был аул, в котором жили чеченцы. Один молодой чеченец, Садо, приезжал в лагерь и играл; но так как он не умел считать и записывать, то его частенько обманывали. А граф взял над ним нечто вроде опеки и все уговаривал не играть, потому что того частенько надували. Уж, не знаю, как там дальше вышло, но они здорово сдружились и даже называли себя кунаками. Знаете, что это значит?
Я признался, что не знаю.
– По обычаям этого народа, чтобы стать кунаком, т. е. другом, нужно делать подарки и потом обедать в доме кунака. После этого, по старинному обычаю этого народа (сохранившемуся почти только в предании), становятся друзьями на жизнь и на смерть, и если один из кунаков спросит у другого все деньги, или его жену, или его оружие, или все, что у него есть самого драгоценного, он должен тому отдать, но и другой тоже ни в чем не должен ему отказывать. И вот у них так было. Не разлей вода! Вот тогда и пошли шутки, что граф Толстой принял ислам… А может, и не шутки – кто его знает?
Однажды они вдвоем подверглись жестокой опасности, но друг друга не бросили.
– А что это за история?
– О, готов Вам ее рассказать, – обрадовался он. – Во время войны с горцами передвижение без сильного конвоя считалось очень опасным, время от времени такие передвижения совершались под усиленной охраной войска, и к этому передвижению приурочивались различные поручения и вообще всякого рода поездки – и такие передвижения назывались «оказией». Летом 1853 года с тремя ротами и при двух орудиях мы отправились в сквозную оказию до Грозной.
Кто из нас, обреченный на лихом коне двигаться шаг за шагом, в оказии с пехотной частью, не уезжал вперед? – Он подбоченился, вспоминая молодость. – Это такой соблазн, что молодой и старый, вопреки строгому запрещению и преследованию начальством, частенько ему поддавался. И наши пять молодцов поступили так же. Отъехав от колонны на сотню шагов, они условились между собой, чтобы двое из них для освещения местности ехали бы по верхнему уступу, а остальные нижней дорогой. Только что поднялись Толстой и Садо на гребень, как увидели от Хан-Кальского леса несущуюся прямо на них толпу конных чеченцев. Толстой сверху закричал товарищам о появлении неприятеля, а сам с Садо бросился в карьер по гребню уступа к крепости. Но Садо незадолго
Я стал утверждать, что она наилучшим образом характеризует храбрость графа.
– Да, этого ему было не занимать. Но откуда такая преданность чеченцу? Вот тогда многие уже полушутя стали называть его мусульманином… А может, и не шутили?
Я расстался со своим собеседником совершенно обескураженный. Конечно, говорил я себе, никто не может с уверенностью утверждать, сколько в его рассказы истины – а сколько лжи. Возможно, он никогда и в глаза не видел графа Толстого, а сейчас болтает, желая привлечь внимание журналистов. Пустит сплетню, которая несомненно навредит репутации великого писателя… Хотя? Чем навредит, если вдуматься? Ведь от официальной церкви он отлучен… Обдумав все, я решил ничего не говорить об этом разговоре ни детям Льва Николаевича, ни его опальной супруге, с которой намеревался повидаться.
Я чувствовал себя очень усталым, но, как оказалось, тот день еще не кончился: в приемной меня ждал мальчик, сообщивший, что графини Толстые очень меня просят к себе. Этот мальчик принес мне петербургскую газету «Речь» с телеграммой некого Н.Е. Эфроса, подвизающегося в нашем Астапово, где говорилось: «Толстой заключил, его выслеживают, решил немедленно ехать, скрывая свой след. Шамардина писал жене ласковое письмо. Узнал несколько подробностей покушения графини: не дочитав письма, ошеломленная бросилась сад пруду; увидавший повар побежал дом сказать: графиня изменившими лицом бежит пруду. Графиня, добежав мостка, бросилась воду, где прошлом году утонули две девушки. Вытащила Александра, студент Булгаков, лакей Ваня; повар. Сейчас чувствует себя несколько лучше. Едва заговаривает случившемся, особенно ближайших поводах ухода, страшно возбуждается, волнуется, плачет. Сегодня прочитала газетах письмо Черткова, считает указания семейные раздоры ошибочны. Узнал, последний месяц обострились отношения графини Чертковым из-за дневников Толстого, представляющих семь толстых тетрадей. Чертков протестовал, чтобы графиня имела ним доступ. Графиня семьей живут Астапове вагоне, обедают все вместе вокзале. Маковицкий, Никитин часто сообщает им подробности больном».
Немудрено, что такая заметка еще сильнее расстроила графиню… Коли она ее прочла. К тому же, из телеграммы следовало, что пронырливые корреспонденты так или иначе сумели пробиться к Толстым и задавали им вопросы. К счастью, моя фамилия нигде не упоминалась, чему я был рад безмерно!
Естественно, я немедля отправился на запасной путь. Отдых оказал благотворное действие на графиню: сегодня она выглядела поспокойнее, но была очень слаба. Как объяснила Татьяна Львовна, после внезапного отъезда своего супруга Софья Андреевна не ела пять дней и сейчас, когда прошел уже первый шок, сказывались последствия голодания. Она была достаточно тиха и выглядела крайне усталой и измотанной.
– Какая унылая, серая погода! – проговорила графиня, глядя в окно, за который виделись замусоренные рельсы и кусты серой пожухшей полыни. – Но люди здесь все милые, простые, не говоря о заботливой о всех дочери моей Танечке и милых моих мальчиках. Сейчас вот перечитывала Левочкину повесть «Детство», – она показала мне старый потрепанный номер журнала «Современник». – Помните этот отрывок о красивом мальчике? «Он никогда не улыбался, но или смотрел совершенно серьезно, или от души смеялся своим звонким, отчетливым и чрезвычайно увлекательным смехом. Его оригинальная красота поразила меня с первого взгляда. Я почувствовал к нему непреодолимое влечение. Видеть его было достаточно для моего счастия… Все мечты мои, во сне и наяву, были о нем: ложась спать, я желал, чтобы он мне приснился; закрывая глаза, я видел его перед собою и лелеял этот призрак, как лучшее наслаждение. Никому в мире я не решился бы поверить этого чувства, так много я дорожил им…. Кроме страстного влечения, которое он внушал мне, присутствие его возбуждало во мне в не менее сильной степени другое чувство – страх огорчить его, оскорбить чем-нибудь, не понравиться ему…» – Закончив чтение, Софья Андреевна аккуратно положила книгу на столик. – Поразительно, до чего черты молодости те же, как и черты старости, – задумчиво и печально проговорила она. – Преклонение перед красотой и потому страдания за свою некрасивость и желанье заменить красоту тем, чтоб быть умным и добрым мальчиком. – Настроение ее внезапно изменилось, она вдруг занервничала, заговорила быстрее, руки ее задрожали. – Красота, чувственность, быстрая переменчивость, религиозность, вечное искание ее и истины – вот характеристика моего мужа. Они все не желают допустить меня к нему?