Лев в тени Льва. История любви и ненависти
Шрифт:
Статьи вызывали многочисленные отклики, от издевательских до восторженных. В начале 1905 года он стал «одной из самых заметных фигур в отечественной публицистике», как пишет Валерия Абросимова. И ей же принадлежит мысль, что «публицистическая деятельность Л. Л. Толстого в 1904–1905 годах в какой-то степени была формой протеста против явного отчуждения отца, своеобразным способом привлечь, хотя бы через столичную прессу, внимание яснополянского гения к своим взглядам…»
Да, семейный фактор играл большую роль в этой истории. И опять в эпицентре этих противоречий оказалась Софья Андреевна. 23 марта 1905 года она писала сыну: «Мне и папа, разумеется, очень грустно, что наш сын до такой степени противоположен
Вообще-то Софья Андреевна щепетильно относилась к возможности своего выступления в печати. До этого она прибегала к этому всего два раза: в 1892 году, напечатав в газетах письмо с призывом жертвовать в пользу голодающих, и в 1901 году, написав открытое письмо митрополиту по поводу «отлучения» ее мужа от церкви. Оба случая были чрезвычайные.
Если в марте 1905 года она отправила в Англию Черткову открытое письмо в защиту мира, значит, это было для нее принципиально. Но что было принципиально? Высказаться против войны вообще? Или показать всему миру, что ее позиция совпадает с позицией мужа, а не сына? По свидетельству Маковицкого, первый вариант письма был задуман именно как полемика с сыном. От этого ее отговорили дочери. Тогда она написала против войны вообще.
«Ясная Поляна
18 марта 1905 г.
Дорогой друг (dear friend)!
Зная, как вы, живя за границей, всё так принимаете к сердцу те страдания, которые мы переживаем в России, я не могу не высказать вам и своих чувств по поводу, главное, войны и всего, что наболело в моем сердце.
Грустно то, что в России нет единства мнений и чувств, а существует, напротив, полное несогласие во взглядах. Крайне огорчают меня статьи в разных не сочувственных мне газетах, как “Новое время”, “Московские ведомости” и другие, кричащие о продолжении войны и о нежелании заключения мира.
Не вдаваясь ни в какие политические соображения, хотя я лично убеждена в том, что продолжение войны не только бесполезно, но приведет всё к большим ущербам и большим беспорядкам от тех бунтующих масс, в которых война разбудила презрение к человеческим жизням и безотчетную, зверскую жажду крови, – я просто не могу понять людей, дерзающих продолжать проповедь войны!
Неужели не хватает у людей самой простой, непосредственной любви к человечеству, понимания добра, – да просто воображения, чтоб переживать с невинными жертвами войны и оставленными ими семьями те отчаянья муки, от которых стонет вся Россия?
Некоторые воображают, что народ якобы мудро и спокойно смотрит на войну и смерть. Это несправедливо. Я живу в деревне, я сама провожала сына на войну, я видела эти проводы и пережила их с болью сердца, – но я нигде ничего другого не видала, как плач, горе и отрицание того дела, на которое посылали людей, за редкими исключениями интеллигентной молодежи, но не народа.
Мир не может быть позором, как этого многие боятся. Проигранная война не позор, а несчастье. Дикая духовно, нехристианская нация, как японцы, должна была победить, ибо в ней силен принцип патриотизма, стоящий вразрез с христианским принципом любви к ближнему и, следовательно, отрицанием войны. До этого они еще не доросли, а русские уже на пути к нему.
Да наконец, какой позор может быть больше, как тот, чтобы истязать, мучить людей, заставлять людей совершать самое страшное, высшее преступление, которое только можно себе представить, – отнимать жизни людей
Какая жестокость может быть больше той, чтоб сотни тысяч детей и стариков оставлять без отцов и сыновей, голодных, раздетых, умирающих от нищеты; чтоб заставлять страдать сотни тысяч плачущих и часто умирающих от горя матерей, жен, отцов и детей, чтоб оставлять необработанными поля, чтоб навязывать будущим поколениям огромные государственные долги…
Да пусть отпадут все те земли, которые достаются такими безумно жестокими путями, чтоб остающиеся благоденствовали и люди благословляли своих правителей…
Письмо было опубликовано в английской газете «Times», а затем во Франции и Германии. В этот раз уязвленным должен был почувствовать себя Лев Львович. Репутация мужа, колеблемая сыном, была для Софьи Андреевны важнее репутации и чувств сына. Определенно переживая перед ним некоторую вину она писала ему в связи с письмом в «Times»: «Ты не бойся, мы спорить не будем, наши отношения с тобой на другой почве, а взгляды политические, религиозные и нравственные уже не на почве отношений матери и сына».
В мае он признался матери, что враждует с отцом не столько по убеждению, сколько из-за обиды на него: «Папа, я люблю очень, когда не думаю, что он меня не любит. Но когда вижу и чувствую, что я ему не нужен, и он мне становится чужд».
Не на своем месте
В конце 1904 года Софья Андреевна пишет в дневнике: «Очень постарел Л. Н. в этом году. Он перешел еще следующую ступень. Но он хорошо постарел. Видно, что духовная жизнь преобладает, и хотя он любит и кататься, любит вкусную пищу и рюмочку вина, которое ему прислало Общество вина St. Rapha"el к юбилею; любит и в винт, и в шахматы поиграть, но точно тело его живет отдельной жизнью, а дух остается безучастен к земной жизни, а где-то уже выше, независимее от тела».
Это надмирное сказывается на отношении к близким. «Никто его не знает и не понимает; самую суть его характера и ума знаю лучше других я, – пишет Софья Андреевна. – Но что ни пиши, мне не поверят. Л. Н. человек огромного ума и таланта, человек с воображением и чувствительностью, чуткостью необычайными, но он человек без сердца и доброты настоящей. Доброта его принципиальная, но не непосредственная».
О Льве Львовиче можно сказать наоборот. Он как раз был добрым и сердечным человеком, но в отношении ума и таланта космически отставал от отца. Но само по себе это было бы не страшно. Главным недостатком его было то, что ему не доставало чуткости к окружающей жизни, а еще больше – к себе. Во-первых, им овладели «мессианские» настроения. «С началом русско-японской войны, – пишет Валерия Абросимова, – в сознании Л. Л. Толстого постепенно вызревала мысль о том, что ему суждено стать одним из возможных спасителей Отечества». Во-вторых, он постоянно совершал поступки, не согласуя их со своими возможностями и обстоятельствам жизни близких людей.
Осенью 1904 года он решил стать книгопродавцем. В нижнем этаже своего дома он хотел открыть книжный магазин под названием «Доброе дело». Между прочим, в организации склада на улице Бассейной ему помогала вдова Достоевского. Приехавшая в это время в Петербург сестра Татьяна пишет в дневнике: «Он занят книжным магазином, который он открывает для того, чтобы дать возможность человеку, желающему иметь нравственную книгу, знать, где ее приобрести». Но она же замечает: «Он написал две статьи в “Новом времени” в патриотическом духе, которые я не читала, не желая портить моих отношений с ним…»