Левая политика. Текущий момент
Шрифт:
Итак, Империя напоминает о себе. Всё указывает на то, что это понятие является не архаическим пережитком деспотизма, а одной из основных политических форм Нового времени, наряду с государством и революцией. После 11 сентября разговоры об империи стали вестись повсеместно. Британский историк Найл Фергюсон в своей книге «Империя. Становление и упадок мирового порядка, и уроки для глобальной власти» [23] попытался оправдать экспансионистскую политику США, напомнив об относительно либеральной и цивилизующей роли Британской империи, у которой США перехватили инициативу, но проводят имперскую политику слишком нерешительно. В январе 2003 года политолог и публицист либерального толка Майкл Игнатьефф опубликовал
23
Ferguson N. Empire. The Rise and Demise of the British World Order and the Lessons for Global Power. N.Y.: Basic Books, 2003.
См. также: Космополис. 2003. № 3. С. 11–29.
24
См.: Clark W. Winning Modern Wars: Iraq, Terrorism, and the American Empire. Cambridge, MA: Perseus books, 2003.
Перед лицом нарастающих противоречий между США и континентальной Европой многие европейские политические мыслители стали использовать термин «империя» в полемике с американской политической моделью. Некоторые из них не согласны отдавать США гегемонию и предполагают строить альтернативную мировую империю в Европе. Так, Ульрих Бек и Эдгар Гранде в своей недавней книге «Космополитическая Европа» позитивно оценивают идею Империи и называют европейское сообщество «космополитической империей» (США при этом вообще не упоминается). Бек и Гранде согласны с Негри и Хардтом в том, что эта новая империя отличается от империй древности и от колониальных империй Нового Времени. Однако имперский космополитизм, с их точки зрения, может быть не только деспотическим, но и эмансипирующим, направленным на создание и расширение «свободных пространств».
Признавая невозможность воссоздания на имперском, европейском уровне демократии по типу национального государства, Бек и Гранде указывают, тем не менее, на пути демократизации «космополитической Европы». «Принцип интервенции» (поощрение прямого участия граждан в политических инициативах, а также инициированных снизу общеевропейских референдумов), «принцип включения» (возможности участия в политике для граждан и организаций неевропейских государств), «стратегии признания инаковости» (такие, как право «квалифицированного» вето и пр.) и «стратегии контроля» за бюрократическими структурами за счёт системы разделения властей.
Ряд европейских политических теоретиков противопоставляет «имперскую» логику США «республиканской» или попросту «этатистской» логике Европы. Они не согласны с историцистским тезисом авторов «Империи» об отмирании суверенного государства и переходе к новой, более прогрессивной имперской форме. Многие европейские авторы упрекают Негри и Хардта в скрытой апологетике американского империализма. С точки зрения этих европейцев, государство и суверенитет остаются важнейшими горизонтами современности, которые с самого начала противостояли имперской логике.
Бландин Кригель в своей недавней книге «Правовое государство или империя?» [25] выступает с консервативно-либеральных позиций и представляет новую историю как борьбу двух разнонаправленных принципов: империализма и этатизма. Кригель защищает идею государства, утверждая её республиканские корни. Теория республиканского происхождения государства, развиваемая в основном во Франции, противостоит попыткам немецких консерваторов XIX–XX веков вывести современное государство из имперского принципа. Вчера немцы, а сегодня англо-американцы
25
Kriegel B. Etat de droit ou Empire? P.: Bayard, 2002.
Но самое интересное — в философском обосновании Кригель противоречит между правовым государством и империей. Хотя обычно республиканизм, право Нового времени считаются торжеством освобождающейся субъективности от оков религии и тирании, Кригель, наоборот, рассматривает правовое государство как торжество естественного права, в духе Локка, а империю вместе с революцией относит к подрывному индивидуализму и субъективизму. Таким образом, она выворачивает тезис Негри и Хардта.
У нас в России, где сегодня доминируют консерваторы разных сортов, понятие империи применяется весьма активно — и по отношению к США, и по отношению к России. Уже упомянутый авантюристический индивидуализм общества, в совокупности с частыми ударами по престижу государства, подпитывает геополитические и историософские построения, не считающиеся со спецификой Нового времени, секуляризации, капитализма и т. д. Эти консервативные утопии пока более привлекательны у нас, чем утопия Негри и Хардта, — космополитический мир, лишённый исторической конкретности, но зато наполненный мистическим энтузиазмом. У большинства же вызывает отторжение вообще любая утопия — но с точкой зрения будущего теряется и способность к критическому анализу настоящего.
В целом, возвращение к вопросу об империи — о власти, о пространстве, о действии и об отчуждении — является важной тенденцией нашего времени. Как и сама империя, этот возврат не может быть буквальным консервативным откатом к «доброму старому» языку господства и насилия. Как «империя», так и «революция» формулируют историческую программу Нового времени: возрождение и открытие мира, любовь к дальнему и отдаление от себя. Сегодня вновь обостряется основное противоречие Нового времени. С одной стороны, эмансипация материального мира, его буржуазное одомашнивание и технический контроль. С другой стороны, открытие странного, бесчеловечного, чужого мира, вторжение в него, и его ответное вторжение в человека. Книга Негри и Хардта колеблется в зазоре между этими двумя парадигмами.
В связи с этим в книге проступает ведущая политико-практическая альтернатива революционных сил: предоставить наконец человеку свободу преобразования себя и мира или бороться с ним же самим ради его освобождения. Конечно, человек должен отдаться своему спонтанному могуществу. Но, во-первых, сосредоточено ли это могущество в нём самом или оно распределено между ним и теми внешними силами (другими людьми, мирами), которые наблюдают за ним и призывают выйти за собственные пределы? Во-вторых, можно ли построить общество на созидательной силе, не институционализовав его саморазрушительные тенденции (возможна ли вообще свободная сила без постоянной готовности отказаться от свободы)?
Негри и Хардт считают, что можно (занимая тем самым принципиально анархические позиции). Автор этой статьи считает по-другому, но он, бесспорно, солидарен с явственно выраженной в их книге волей — будить в людях те могучие силы, которые пока только шевелятся в них подобно сновидениям.
Текущий момент: социальный протест и перспективы антикапиталистических левых
Илья Будрайтскис, Мария Курзина
Язык радикальных левых в современной России — удивительно архаичное наречие. И дело не только в дурной, но отчасти извинительной привычке выражаться фразеологизмами, а в том, что за косностью языка стоит закостенелость понятий.
Стоит задуматься, что означает, например, такое словосочетание, как «работа в левой среде», и не является ли обозначенный им процесс технологией не объединения, а перераспределения ресурсов? А «работа с рабочими» или «с молодёжью», что это: развитие движения или его инструментализация, приспособление к задачам собственного воспроизводства? Отдельной строкой идут бесконечные обвинения окружающих в «реформизме», неотделимые от раздирания рубах по поводу собственной «революционности». Но приближаются ли авторы ли подобных опусов к пониманию, как и почему в этом конкретном обществе может и должна произойти революция? Ведь революцию делают не обстоятельства жизни людей, какими бы невыносимыми они ни были, а сами люди, существующие в этих обстоятельствах.