Левая рука тьмы (сборник)

Ле Гуин Урсула Кребер

— Пока я на ДТЛ, у меня нет фармокарты. Он сам выписывает мне рецепты, и усилитель всегда заставит меня видеть сны.

— Это преступление против личности, но в нашем суде это дело не пройдет… А что, если вам попытаться повлиять на него во сне?

Орр смотрел на нее, отуманенный сном и бренди.

— Сделайте его более доброжелательным. Впрочем, вы говорите, что он доброжелателен и хочет добра. Но он жаждет власти. Он нашел отличный способ править миром, не беря на себя никакой ответственности. Скажем, он будет менее властолюбив. В вашем сне он должен стать по-настоящему хорошим человеком. Пусть он лечит вас, а не использует!

— Но

я не выбираю свои сны. Никто не может…

Она поникла.

— Я забыла. Как только я воспринимаю все, как реальное, я начинаю думать, что вы можете его контролировать. Но вы не можете. Вы просто исполнитель, вы только делаете.

— Я ничего не делаю, — уныло сказал Орр. — Я никогда ничего не делаю. Я просто вижу сны.

— Я вас загипнотизирую, — вдруг сказала Хитзер.

Сделав такое невероятное предложение, она почувствовала облегчение. Если действуют сны Орра, почему не могут подействовать ее команды? Она ничего не ела с полудня, и кофе с бренди подействовали на нее сильнее, чем можно было ожидать.

Он молча посмотрел на нее.

— Я умею. Я изучала психиатрию в колледже еще до юридической школы. Мы все были гипнотизерами и гипнотизируемыми. У меня хорошо получалось. Я погружу вас в гипноз и внушу содержание сна о Хабере, чтобы обезвредить его. Я велю вам только это увидеть и ничего больше. Понимаете? Это вполне безопасно, самое безопасное из всего, что мы можем испробовать.

— Но я плохо поддаюсь гипнозу, — сказал он.

— Поэтому он и использует коротидную индукцию. Страшно смотреть — все равно что убийство. Я не врач, и я так не могу.

— Мой дантист пользовался гипнозаписью. Она действовала на меня хорошо.

Он почти засыпал. Она мягко произнесла:

— Похоже, вы сопротивляетесь не гипнозу, а гипнотизеру. Мы можем попробовать. И если подействует, я сделаю вам небольшое постгипнотическое внушение, чтобы вы увидели сон, в котором Хабер действительно пытается вам помочь. Что вы об этом думаете?

— Во всяком случае стоит попробовать, — ответил он. — Я должен уснуть. Не думаю, что выдержу еще ночь. Если вы считаете, что сможете загипнотизировать меня…

— Думаю, смогу. Но послушайте, вы ели что-нибудь?

— Ах да., простите, — спохватился он. — Вы, наверное, голодны. В такую даль тащились сюда, а я…

Он порылся в шкафу и достал хлеб, маргарин, пять крутых яиц, банку тунца и увядшие листья салата. Она отыскала тарелки, вилки и нож.

— А вы ели? — спросила она.

Он не знал. Они поели, она сидя на единственном стуле, он стоя. По-видимому, стоять ему было легче, и он ел с аппетитом. Они разделили пополам даже пятое яйцо.

— Вы очень добрый человек, — сказал он.

— Я? Почему? Потому что пришла сюда? Это потому, что я ужасно испугалась. Этот сеанс в пятницу! Надо было понять. Послушайте, пока вы спали, я искала глазами больницу, в которой родилась. Она была вон там, за рекой. Я не увидела ее. Но ведь она всегда была там…

— Я думал, вы с Востока, — сказал он без видимой связи с ее словами.

Она тщательно очистила банку из-под тунца и облизала нож.

— Я из Портленда. Теперь, выходит, я родилась дважды. В двух разных больницах. Боже! Отец у меня был черный, а мать белая. Это стоит послушать. Он был храбрый черный борец за права негров, а она хиппи. Он из состоятельной семьи, а она — дочь юриста из Портленда. Она ушла из дома: принимала наркотики и все такое прочее. Они встретились на какой-то демонстрации.

В семидесятых годах демонстрации были еще не запрещены. Они поженились, но он не смог долго выдержать. Я имею в виду всю тогдашнюю ситуацию, а не только их брак. Когда мне было восемь лет, он уехал в Африку, кажется в Гану. Он считал, что его народ происходит оттуда, но наверняка он этого не знал. Их семья жила в Луизиане, Лилач — должно быть фамилия рабовладельца. Это французское слово. Оно означает «трус». В школе я изучала французский язык, потому что у меня французская фамилия.

Она фыркнула.

— Ну так вот, он уехал, а бедная Ева осталась здесь. Ева — это моя мать. Она не разрешала называть ее мамой, поэтому я звала ее Евой. Некоторое время мы жили в коммуне на Маунт-Худе. Боже, как там было холодно зимой. Потом полиция разогнала нас. Говорили, что так жить не принято у американцев. Она умудрялась подрабатывать на жизнь в маленьких ресторанах и магазинах. Эти люди помогают друг другу. Но от наркотиков она так и не смогла отказаться. Она пережила чуму, но в тридцать восемь лет ей попалась грязная игла, и это ее прикончило. И тут ее паршивая семья подобрала меня. Я окончила колледж и юридическую школу. Я с ними встречалась раз в год на рождество. Я их негр-талисман. Но знаете, что самое неприятное? Я никак не могу решить, какого я цвета. Отец у меня был черный как сажа, хотя у него было немного белой крови. Мать белая. А я ни то ни другое. Отец ненавидел мать за то, что она белая, но и любил ее. Я думаю, что его черную кожу она любила больше, чем его самого. Что же мне остается? Никак не могу решить.

— Коричневое, — негромко сказал он, стоя за ее стулом.

— Цвет грязи!

— Цвет земли!

— Вы из Портленда?

— Да.

— Я не слышу вас из-за этого треклятого ручья. Мне казалось, что в дикой местности должно быть тихо. Теперь ваша очередь.

— Но у меня теперь так много детства, — сказал он. — О каком из них рассказать? В одном родители умерли в первый год чумы, в другом никакой чумы не было. Не знаю… В этом нет ничего интересного. Не о чем рассказывать. Мне удалось выжить — это главное.

— Сколько опасностей! Чума, а теперь вот чужаки…

Он невесело рассмеялся, но лицо его оставалось жалким и измученным.

— Я просто не могу поверить, что они из вашего сна, не могу и все! Я так боялась их все эти долгие десять лет! Но я знаю, что это так, потому что их не было в другом… времени. Впрочем, они не хуже, чем эта ужасная перенаселенность, эта ужасная маленькая квартира, в которой я жила с четырьмя другими женщинами, и эти подземки, и зубы у меня были ужасные, ничего толком поесть нельзя. Вы знаете, тогда я весила сто один фунт, а теперь сто двадцать два. С пятницы я поправилась на двадцать один фунт.

— Верно. Когда я в первый раз вас увидел, вы были ужасно худая.

— И вы тоже ужасно костлявый. Все были такие, только я не замечала. А теперь вы вполне плотный мужчина. Вам нужно только поспать.

Он ничего не сказал.

— В общем, жизнь стала лучше. Послушайте, вы ведь не по своей воле. Так почему же вы чувствуете себя виноватым? Может, ваши сны — просто новый способ эволюции? Выживание наиболее приспособленных?

— Все гораздо хуже, — сказал он прежним ровным голосом, без всякого выражения. Теперь он сидел на кровати. — Вы помните что-нибудь об апреле месяце, который был четыре года назад, в девяносто восьмом?