Левиафан. Темный восход

Он шел, не разбирая дороги. Ноги сами несли его к дому.

Подол неба, едва подсвеченный розоватой охрой, еще касался краями обреченной прохлады отступающей ночи. Всего полчаса и нежная романтика полутеней минет, ее место займет прямолинейный до фамильярности и однозначный до омерзения свет, яркий, самоуверенный. Таков новый день – он лицемерен, неумолим и вероломен. Наивен тот, кто верит в невинность света и порочность темноты. Мир не такой, каким кажется.

Карн глубоко затянулся и посмотрел вверх. Кусочек неба. Кусочек светлеющего неба, зажатый между высотками, этими каменными исполинами, отвратительными в своей роковой

бездыханности. Цветастая отделка, паутина неона, кричащие имена. Но все это не меняет сути. Манекен не улыбнется вам, даже если вы оденете его в стильный костюм от «Гуччи». «Ролекс» на руке и «Кельвин Кляйн» в промежности может и придадут уверенности, но ума не прибавят. Дерьмо в любом случае остается дерьмом. В этом наш мир постоянен. Что ж, хотя бы в этом.

Он затянулся еще глубже. Докурил. Поискал глазами урну, метко послал в нее окурок. Достал новую сигарету, любимый «Честерфилд». Чтобы попасть домой, нужно было повернуть направо, но он повернул налево. Неспешно пересек проезжую часть, закономерно пустую в столь ранний час, вышел на широкую площадь, закованную в асфальт и мрамор.

Когда-то здесь росли рябины, вспомнил Карн. Какой-то особый вид рябин, невысоких, до неприличия разлапистых, узловатых деревьев. Он лазал по ним в детстве, когда гулял здесь с родителями. Тогда они были счастливы, все вместе. Тогда они все были живы. Кажется, на даче средь седого хлама на чердаке еще можно найти видеокассеты с записями этих прогулок. Видеокассеты? Он грустно улыбнулся. Это что-то из прошлой жизни, из той жизни, где на площади росли рябины. Какой-то особый вид рябин…

Он прошел вдоль холма, на котором возвышался многометровый бетонный памятник. Памятник с пафосной историей и печальным ее воплощением. Карн видел эту каменную звезду тысячи раз, в детстве тоже. И тогда все казалось проще, ярче. Что же изменилось? Мир то остался прежним, уж точно.

– Ты изменился, – прошелестел ветер. – Забыл, зачем пришел. Забыл, зачем все это.

Охапка свернувшихся, высохших листьев брызнула ему под ноги. Карн остановился, прислушался к ощущениям. Его шатало, волшебник в голубом вертолете приблизился на критическое расстояние. Ох, слишком много алкоголя в крови, чтобы долго стоять с закрытыми глазами.

Аллея, ровная, словно выпущенная из лука стрела, вывела к старому парку развлечений. Когда-то этот парк казался огромным, как целый континент. Сколько прошло? Двадцать лет? Но ведь с тех пор ничего не изменилось, даже механическое сердце колеса обозрения скрипит так же, как прежде. Прошло два десятилетия, а механизм так никто и не смазал. Но колесо работает, спокойное, уверенное и непоколебимое. Ему плевать. Оно проработает еще столько же.

А вот лавочка, утопленная в кустарнике, названия которого Карн не знает. Здесь по праздникам малолетки потягивают пивко, зорко озираясь, дабы вовремя идентифицировать приближающуюся опасность в погонах. И ничего в этом нет, он тоже таким был. Хотя, конечно, не таким, ведь дети редко похожи на отцов. В его время малолетки могли пить где угодно и когда угодно, никаких запретов на алкоголь в общественных местах не было. А может он просто о них не знал, что, по сути, одно и то же. Проще ли от этого жилось? Едва ли. Печень подтвердит.

Впереди аллея упиралась в редкую серо-зеленую стену лесного массива, разбегаясь в стороны точно по наугольнику. Но Карн не повернул – ни вправо, ни влево. Дойдя до бордюра цвета птичьего помета, он перешагнул через эту смешную преграду и двинулся вниз по склону, по узкой, но хорошо различимой тропинке. Тропинка была здесь всегда, по ней ежедневно спускались к реке сотни ног, но петлистая лесная дорожка так и оставалась петлистой лесной дорожкой, по весне или после дождя превращаясь в глинистое

месиво. Никто даже не подумал, что можно эту дорожку облагородить. А вот засрать – пожалуйста, как говорится – от души. Презервативы под каждым кустом, стеклянные бутылки и пластиковые стаканчики, дерьмо. Все в лучших традициях. И ведь продолжают, продолжают засерать, и так уже находясь по уши в собственных отходах. Нет, подумал Карн, мы такими точно не были.

Тропинка извивалась, становилась шире, угол наклона повышался. Но спускаться всегда проще, особенно когда не думаешь о том, что рано или поздно придется поднимать. Хотя может просто не всем это надо – подниматься. Кому-то проще жить в грязи, в хлеву, в обнимку со своими демонами. Но проще не значит лучше. Встречный вопрос – а кто мы такие, чтобы судить других? Ответ прост: мы – люди, поэтому мы можем, должны, обязаны судить себе подобных, иначе социум обречен на анархию и деградацию.

Невзначай Карн подумал о том, почему одних «по синьке» тянет на философию, других – на приключенья, а третьих – в штаны к ближнему своему. Он смутно подозревал, что алкоголь каким-то образом ослабляет природные, или скорее инстинктивные барьеры между осознанием и подсознанием. Может, повышает проницаемость ГЭБ, эту треклятую биохимию хрен разберешь! И ведь схожим образом действуют многие наркотики, кроме разве что никотина. Восприятие расширяется, осознание меняет масштаб. У каждого по-своему – это да. И слишком индивидуально, чтобы можно было опираться на какие-то теоретические константы. Кроме очевидной – привыкания. А самое главное, что ученые-переученные об этом ничего не знают. Ровным счетом ничего. В этом была уверена госпожа Бехтерева. В этом был уверен Карн.

На сколько там процентов изучен человеческий мозг? А мировой океан? А космос? Зато глядите – смывающиеся втулки мы научились делать! Апофеоз, блять, научной мысли.

Он и не заметил, как вышел к реке. Здесь тропинка в очередной раз изгибалась под невменяемым углом и упиралась в небольшой холмик с асфальтированным участком, обозначавшим въезд на мост. Хотя «въезд» это громко сказано, мост, насколько помнил Карн, всегда был пешеходным. А называли его в народе «Голубым мостом». Стоял бы он где-нибудь в Европе, так за названием однозначно скрывалась бы романтическая история с таинственным нуаром про парочку говномесов. К счастью, в этой стране любовь все еще оставалась прерогативой разнополых. А «Голубой мост» называли голубым просто из-за цвета, в который он был выкрашен.

Кстати, есть в городе еще один «Голубой мост». Но уже не пешеходный, а железнодорожный, и его история куда масштабнее. Во время Великой Отечественной войны после оккупации этот мост широко использовался немцами для переброски боеприпасов, техники и живой силы. Фактически этот участок железной дороги связывал немецкие тылы с передовой, являлся ключевой транспортной жилой. Поэтому весной 1943-о местными партизанами (а именно – штабом бригады имени Щорса) было принято решение взорвать мост. Это была самая крупная партизанская операция за всю войну. Мост успешно разрушили. Снабжение было прервано на 28 дней. Немцы, мягко говоря, ахуели.

Все это Карн помнил еще со школы. Интересно, а что сейчас рассказывают в школах на уроках истории? Даже подумать страшно. Он не так давно беседовал с одним выпускником, и паренек поднял тему революции 1917 года. На вопрос «какая из?» молодец выпучил глаза и тупил минут десять, пока ему не пояснили, что в 1917 году в Российской Империи произошло две революции – февральская и октябрьская. Хотя это еще мелочи. Карн усмехнулся, вспомнив про одногруппницу, которой эта дата, в смысле 1917 год, вообще ни о чем не говорила. Вопрос – как поступила, как закончила? Ну, понятно как. Понятно и очень грустно.