Левитан
Шрифт:
Разрыв с Левитаном поразил Софью Петровну больно, навсегда. Она как-то вдруг погасла, славно ее задули. Кувшинникова по-прежнему принимала друзей в своем салоне под пожарной каланчой, с какими-то художниками ездила на этюды, но самое дорогое и незабываемое постоянно напоминало о себе, и ничто с ним не могло сравниться в настоящем. Она часто стояла перед своим портретом, сделанным на память Левитаном. Он написал ее в лучшие дни, сидящую, в белом платье. Она бережно хранила и это платье, больше не надевая его.
По смерти Левитана, со слов Софьи Петровны, Голоушев записал воспоминания о художнике. Они единственные в своем роде по теплу, скромности и трогательности отношения к умершему. Ничто лишнее не вкралось в них, ни одного упрека, ни одной обиды... Кувшинникова была свидетельницей создания Левитаном всех крупных и знаменитых картин его. Без этих
Еще ни одному из русских пейзажистов не выпадало такой славы, какую принесла Левитану картина "Над вечным покоем". Величие художника стало неоспоримым. Художник любил славу, жаждал ее. Картину "Над вечным покоем" понимали по-разному. Чаще не так, как ее задумал и осуществил художник. Великий пейзаж, суровый, мощный, грандиозная масса воды, грандиозное небо, неохватные русские пространства. Поэму о могучей русской природе, а через нее символическое представление о шири в размахе самой исполинской страны многие поняли жалко, нищенски, как призыв художника к вечности, едва ли не к религиозному самоуничижению. Реальное, здоровое, жизнерадостное, восхищенное познание своеобразного русского пейзажа, восторг перед величием его, идею силы и могущества его свели к каком;у-то мизерному поповскому "вечному покою", к смирению перед обычным человеческим концом, к смерти. Левитан мучился. Непонимание угнетало его. Он негодовал на товарищей-художников, на зрителей, смотревших на его вещь незрячими глазами. Но обвинял он только себя. Ему казалось, что он не сумел передать в картине тех мыслей и ощущений, которые волновали его и доставляли художнику счастье в большой и долгой работе над картиной.
НА ЗАКАТЕ
Левитан жил в Трехсвятительском переулке, близ Мясницкой части, во дворе, во флигеле. Вокруг росла буйно и густо сирень, которую так любил Исаак Ильич. Флигель был двухэтажный. Внизу были уютные, теплые жилые комнаты, наверху удобная красивая мастерская, отделанная в коричневых тонах. Среди мольбертов и картин стояло несколько кресел и стульев красного дерева с обивкой малинового штофа, пианино, фисгармония. Мастерскую построил для себя дилетант-любитель С. Т. Морозов. Он мало пользовался ею и, будучи горячим почитателем Левитана, уступил мастерскую художнику. Здесь прожил Исаак Ильич последние шесть лет своей жизни. Здесь он создал картины: "На севере", "Тишина", "Дорожка", "Буря. Дождь", "Солнечный день", "Сумерки", "Иэба", "Озеро", "Стога", "Летний вечер".
Всякая из них упрочивала прежнюю славу. Творчество приобретало все больший и больший размах. В гении Левитана открывались новые и новые стороны. Работал Исаак Ильич ежедневно. Никогда не пропускал светлых утренних часов, запираясь в мастерской от друзей и приятелей-художников. Маленькие левитановские кисти бездействовали во время сердечных припадков Исаака Ильича, часто укладывавших его в постель. Да еще семейные неурядицы, острые и яростные чувства вторгались в работу, ломая заведенный порядок жизни. Здоровый Левитан трудился с редким напряжением. Так течет большая река в равнине. Во внешнем спокойствии творческих часов художника не было самолюбования, каменной уверенности в себе. Он постоянно искал новых форм выражения, дробовал одни, бросал, возвращался к ним вновь, находил другие. Картины стояли на мольбертах годами, дожидаясь последнего мазка. "Они "доспевают" сами", -- говорил шутливо Исаак Ильич, показывая их посетителям мастерской. Только ранние свои вещи -- "После дождя", и "Вечер. Золотой Плес" -- Левитан написал в один день.
После утренней работы Исаак Ильич отправлялся на прогулку, уходил далеко, долго блуждал в одиночестве по Москве, навещал приятелей и возвращался к позднему обеду. Левитан даже охотничий костюм носил с изяществом, пригнанный, опрятный от белого отложного воротничка на куртке до русских сапог с голенищами за колено. По Москве шел он своеобразной стремительной своей походкой, нарядный, в безукоризненно сшитом пальто у лучшего столичного портного, высокий, стройный, опираясь на прочную трость. Таким его, в движении, красивым щеголем, изобразил на портрете Валентин Серов. Левитана узнавали на улицах неизвестные ему люди и оглядывались вслед. Иногда по вечерам в мастерской Исаака Ильича собирались близкие ему художники, бывшие школьные товарищи, поклонники хозяина, артисты, артистки, музыканты. Бывали здесь Чеховы, Коровины, Нестеров, Переплетчиков, Аладжалов, Голоушев, Степанов. Неизменно на этих вечерах было много музыки, пения,
Известность Левитана росла с каждым годом. Она перешагнула за рубеж. На международном мюнхенском Secession'e Исаака Ильича избрали в действительные члены Мюнхенского общества. Это звание считалось очень почетным, и его редко присуждали русским художникам. На международной парижской выставке французское правительство для национальных музеев приобрело две вещи Левитана. Однажды, роясь в своих бумагах, Исаак Ильич наткнулся на пожелтевший диплом учителя рисования, с которым когда-то изгнали художника из Школы живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой. Левитан весело улыбнулся. Теперь Левитан руководил там пейзажной мастерской. Наконец он получил "высший чин по художеству", как, смеясь, говорил поздравлявшим его друзьям. Исаака Ильича избрали академиком.
Все казалось внешне благополучным. Но втайне Левитан глубоко страдал и был несчастлив. Он не мог не отдавать себе отчета в своем положении. Злая застарелая болезнь сердца шла как бы вместе с возрастающими успехами художника, ложась черной тенью на пути его. Болезнь настигала внезапно, принося нестерпимые боли. Исаак Ильич кричал, все средства утишить боль не помогали, пока она сама не оставляла его. На беду он где-то заразился брюшным тифом. Страшная болезнь, перенесенная им во второй раз, ускорила неизбежную развязку. Левитан неотвязно думал о приближающемся конце. Он теперь знал только два состояния: страстную, неутомимую, лихорадочную работу и мучительную смертельную тоску. Болезнь отняла у него многие радости жизни. Среди них самую любимую -- охоту. Он еще держал старую Весту, разговаривал с ней, повторял счет до десяти, чтобы собака не забывала, но на охоту уже не ходил. Одно лето Левитан жил в Звенигородском уезде в имении Морозова. Художника приехал навестить Переплетчиков. На прогулке вдруг Исаак Ильич остановился и сказал:
– - Не могу теперь убивать дичь... Не хожу на охоту. Видно, смерть моя близко...
Он упал на землю и долго-долго рыдал. Художник дышал с трудом, двигался тихо, опираясь на палочку, желтизна легла на лицо его. Порой без всяких причин он становился неузнаваем, весело балагурил, смеялся, бодро ходил по гостям, принимал у себя, открывались пианино и фисгармония в мастерской, он писал шутливые иронические письма. Прорывались удачные недели. Затихшее сердце билось мерно, как у здорового. Тогда он торопился не пропустить дорогого времени. Исаак Ильич запирался от всего света, надрываясь над работой, задумывал планы на несколько лет вперед. Все сметала боль в сердце, возникавшая, когда ее не ждали. Тяжело и безнадежно больной, он создал одно из самых больших и сложных полотен своих -- картину "Озеро".
Однажды в мастерскую Исаака Ильича зашел Антон Павлович Чехов. Он давно не бывал у художника, на днях собирался уезжать из Москвы и нарушил правило, которому никогда не изменял, -- не посещать друга в неурочное рабочее время. Мастерская оказалась пуста. Чехов выглянул из двери на лестницу, ведущую в жилые комнаты, и позвал Левитана. Оттуда раздался радостный голос художника, просившего подождать. На мольберте стояла недоконченная картина "Озеро". Антон Павлович придвинул знакомое малиновое кресло, удобно погрузился в него, тщательно протер пенсне и залюбовался новой вещью, которую еще не видал. Чем дольше он смотрел, тем яснее для него становилось, что вода в озере, с синей крупной рябью, дрожала, чуть колебался золотистый тростник, качались в обманчивой глубине вод пронизанные солнцем белые облака, мерцала над озером теплая бездонная синь. Антон Павлович приветливо заулыбался и зябко повел плечами: в затененной шторами мастерской было прохладнее, чем на дворе, и откуда-то легонько дуло. Усевшись глубже, Чехов подъехал на кресле ближе к картине. Он разглядывал ее со все возрастающим вниманием, яснее понимая замысел художника. На берегу озера
стояли березы, к воде спускались плодоносные рыхлые полосы ржи, среди них разместились ветхие, неказистые крестьянские избы, и над всем этим шел радостный летний день, полный зноя, истомы. Солнце на картине не было изображено, но невидимый источник света залил широкое, размахнувшееся во все стороны, струящееся пространство. Антон Павлович подумал: "Какая здоровая, жизнерадостная и поэтическая картина! Каждый из русских людей где-то, когда-то видел такое озepo, любовался ослепительной зеркальностью его, хорошо и радостно думал о своей красивой, дивно разнообразной земле. Даже странно, что такую картину создал умирающий мастер".