Левитан
Шрифт:
– - Как хорошо, что вы припомнили эту печальную трагедию о молодом конюшем и дочери мельника. Теперь я уверена, что будет новая картина. Я немножко Левитана знаю...
– - Да, да, я ее напишу, -- горячо воскликнул Исаак Ильич.
– - И такая картина нужна. Я люблю мельницы, омута около них. Тысячи людей проходили мимо. Останавливались. Они запомнили какой-нибудь вечер возле такого омута. Запомнили неизгладимо, навсегда. Он им пригрезится снова, и люди вздыхают, может быть, жалеют прошлое, может быть, вспоминают о нем со счастливой улыбкой. Около омута ведь хочется стоять, думать, мечтать...
Через
Собственное помещение на даче у Левитана было мало и неудобно. Художник не хотел дать себе остынуть. Так с ним бывало. По какому-либо случаю внутреннее напряжение рассеивалось, и вещь оставалась подолгу не завершенной. На помощь ему отвели под мастерскую большой зал в старинном доме.
Здесь, почти не покидая помещения, Ле-витая долго, упорно искал лучшего из выражений, постоянно менял, бросал одно, принимался за другое, пока наконец не положил кистей и не подписал картины, назвав ее "У омута". Левитан создал исключительной силы поэтическое произведение. Оно из таких же счастливых художественных находок, как и пушкинская "Русалка".
Этим летом Исаак Ильич мог быть доволен. Вскоре после картины "У омута" появился такой яркий и типичный для русского лесного пейзажа "Лесистый берег". Познание русской природы стало глубже, разнообразнее, обобщеннее. Следующая вещь была и значительнее и удачнее. Это знаменитая картина --"Владимирка". Многие из товарищей и друзей-художников считали ее лучшим, что создал гений Левитана.Он сам и не предполагал, что так может случиться. Находки мотивов у всякого пейзажиста чаще всего случайны. Таков материал его искусства. Исаак Ильич не думал писать "Владимирки". Он случайно наткнулся на тему и увлекся ею.
Однажды после охоты близ городка Болдино Владимирской губернии, имения Сушнева, Левитан и Кувшинникова вышли на незнакомую дорогу. Охотники заблудились. Был предосенний вечер, серенький, теплый. На огромную открытую равнину спустилась беспробудная тишина. Дорога тянулась белой, вытоптанной, обкатанной полосою к далекому, еле синеющему краю земли. Перелески, низкие кустарники, редкие высокие деревья, словно озирающие и сторожащие безмолвную равнину, кое-где обступили вечернюю дорогу. Вдали потихоньку ковыляли две старухи богомолки с сумками за плечами. Левитан и Кувшинникова присели у деревянного придорожного голубца с выцветшей иконкой. Поставленный в древние времена, никем не опекаемый более, голубец покосился, был ветхий, едва держался на одной ноге, крашенной когда-то прозеленью. Чем-то поэтическим, уютным, заботливым веет от таких неизвестно кем сооруженных дорожных вех. Левитан потрогал старое дерево, осторожно постучал по нему, и внутри голубца зашуршала, осыпаясь, гнилая труха. Исаак Ильич достал карандаш, бумаги не нашли в карманах ни Левитан,
– - Разве вынуть из патрона и разгладить, -- серьезно сказал Исаак Ильич.
– - Кажется, я делал пыжи из чистых клочков.
Софья Петровна засмеялась, подумала, просияла и полезла в сумочку с провиантом. Там оказался в продолговатой коробочке дамский надушенный носовой платок. Левитан нежно и благодарно взглянул на догадливую подругу. На двух сложенных вместе ягдташах с тетерками и утками Исаак Ильич разложил платок, Кувшинникова его подержала за концы, и карандаш быстро силуэтом зарисовал голубец.
– - Все в кладовушку, -- пошутила Софья Петровна, -- хотя, наверно, и не понадобится этот дорожный пустяк.
– - Места для него надо немного, -- как будто даже обиженно заметил художник.
Они присмотрелись к чужому полю, куда еще никогда не забредали, глянули во все стороны и увидели вдали дуб и две ветлы у мостика через крохотную безымянную речку. Отсюда шел проселок к Городку, почти до самого дома заблудившихся охотников. Они перестали беспокоиться. Охота дала много радостей, удовольствия, хороших минут. Левитан и Кувшинникова приятно устали. Надвигался вечер, но не хотелось вставать и снова идти. Спокойная, величественная равнина направо и налево, ненарушимая тишина на ней, теплынь, запах созревших хлебов и яблок, мягкие сумерки -- все это действовало на душу, как убаюкивающая колыбельная, и природа казалась ласковой, уютной, прекрасной.
Левитан сидел, привалясь спиной к голубцу, и задумчиво следил за медленно удаляющимися богомолками.
– - В природе, -- вдруг ответил он собственным мыслям, -- больше всего меня поражает великая, живая, я это чувствую, почти таинственная мудрость, бесконечная красота всего, потрясающие законы соотношения частей. Природа не терпит ничего безобразного. И его в ней нет. Посмотрите, рядом с нами ничего мертвого, все дышит, живет, понимает. Оно волнуется в бурю, зябнет в снегу, задумалось сейчас спокойным вечерком, отдыхает от солнца, ветров, гроз. Оно прилегло, как и мы... Сокровенная большая жизнь...
Богомолки шли и шли, подпираясь домодельными, деревенскими клюшками. Старухи становились меньше, словно с каждым шагом вперед убавлялись в росте, ноги у них уходили в землю. Рядом с перелеском богомолки походили на цаплей, что стоят по вечерам на отмелях как черные столбы. Дорога стала темнеть. Посуровели поля. Тихая вечерняя прелесть исчезла. Ее сменяло более резкое, строгое, грустное...
– - Постойте, -- вдруг громко сказал Левитан, вспомнив, что это за дорога, где они сидели.
– - Да ведь это же старое Владимирское шоссе! Это Владимирка! Та самая Владимирка, по которой гонят на каторгу, в Сибирь, тысячи несчастных людей. Гонят уже больше ста лет. Помните, как в песне:
Спускается солнце за степи,
Вдали золотится ковыль,
Колодников звонкие цепи
Взметают дорожную пыль...
Сколько скорбного, отчаянного, безнадежного передумано вот у этого, быть может, голубца... Около них постоянно устраивают привалы арестантов. Я наблюдал много раз.
– - Левитан болезненно поморщился.
– - Какие тяжелые картины человеческого горя видала эта дорога! По ней вместе с колодниками прошли сотни революционеров. Я, кажется, где-то вблизи слышу кандальный звон...