Левый фланг
Шрифт:
— Не беспокойтесь, товарищ майор, я все сделаю, — сказал Панне учтивый инженер-капитан.
И ей пришлось остаться с Иваном Григорьевичем, хотя каждая такая встреча больно задевала ее. Женщина всегда на виду у всех, а на фронте тем более. Нет, не солдаты и не боевые офицеры строго судили женщин. В роли судей выступали околофронтовые обыватели. Иные из них не умели отличить полевой бинокль от театрального, но и тут, близ переднего края, были не прочь понаблюдать в замочные скважины. Панна догадывалась, что говорят о ней такие люди, и шла сегодня к Строеву с опаской: она никак не могла привыкнуть к хождению по минному полю сплетен. Однако, ничего не поделаешь, надо привыкать: ей все труднее становилось жить и работать без Строева, особенно после встречи на Мораве. Ведь, кажется, совсем недавно она мудро предостерегала Веру Ивину от легкомысленного увлечения Зарицким и вообще была противницей
— Устал я, Панна.
— Что вы, это на вас не похоже, Иван Григорьевич, — она осторожно, но настойчиво высвободила руку.
— Не видел тебя вечность.
Он заглянул в ее лицо, и они близко встретились глазами. Панна посмотрела на него с тем настороженным удивлением, которое заставило его опомниться тогда, на Мораве. Нет, не его боялась она, а собственного ответного порыва. Он же опять подумал, что ведет себя глупо, и отпрянул, откинулся на спинку жиденького венского стула.
Панна нахмурилась, недовольная собой: странно, когда его нет, она только и думает о нем, как школьница, но стоит увидеться в кои веки раз, и она обязательно чем-нибудь оттолкнет его. Такой уж, значит, у нее характерец. Он свободно называет ее на «ты», а она не может. Да понимает ли он, что происходит с ней? Разумеется, понимает. Иначе не решился бы вот так запросто взять ее руку. (Среди настоящих фронтовиков меньше всего грубиянов.) И она сама давно убеждена, что любима: женщины намного раньше убеждаются в этом. Однако женщинам, видимо, нужны слова, слова, много общих слов. А Ивам Григорьевич не из тех, кто объясняется при каждой новой встрече: сказал наспех, как бы между прочим, в то утро на берегу Моравы, — и на всю жизнь. Но почему в таком случае ты, Панна, медлишь сделать один-единственный шаг ему навстречу? Что останавливает? Людская молва? Странно. Она же давно опередила тебя: в глазах околофронтовых мещан ты давняя любовница Строева. Разве некипеловы способны верить в чистоту отношений других людей, если они мерят все на собственный аршин? Так следуй своей дорогой, и пусть они думают о тебе, что угодно.
— Я вчера вспомнил Бахыша, — заговорил наконец Строев. — Как он чуть не застрелил обидчика Раисы.
Он словно разгадал, о чем она тревожится сейчас, и Панна, застигнутая врасплох, лишь улыбнулась ему рассеянно. Это не первый раз он читает ее мысли с той поразительной точностью, которая даже пугает.
А она еще сомневается, представляет ли Иван Григорьевич, что творится с ней.
— Да, я забыл спросить: ответила ли ты на письмо мужа?
— У меня мужа нет. — Она прикрыла глаза темными шторками ресниц.
— Ну, был.
— Нет, не ответила.
— Напрасно. На подобные письма надо отвечать.
— Нет, лучше оставить без внимания.
— Может быть, ты и права. Извини, я не хотел сделать тебе больно.
— Прошлое само найдет случай напомнить о себе.
— Что верно, то верно. А ты ведь, Панна, до сих пор не знаешь в деталях моего прошлого, кроме ранней молодости. Правда, я говорил кое-что и о главном, но в общей, а л г е б р а и ч е с к о й, форме.
— А р и ф м е т и к а вашего прошлого принадлежит вам.
— Но до поры до времени.
Да, Панна могла лишь строить догадки о частностях его неустроенного бытия. Но сегодня Иван Григорьевич решил, как видно, полностью раскрыть эту самую а л г е б р а и ч е с к у ю формулу своей неудачной семейной жизни, заменив все и к с ы, и г р е к и и з е т ы вполне определенными величинами. И он неторопливо начал рассказывать о том, что же именно случилось с ним задолго до войны.
…В то время майор Строев преподавал тактику в военной академии. Он долго ходил в холостяках, пока не встретился на одном вечере в ЦДКА с Тамарой Бессоновой, аспиранткой Московского университета. Через полгода они поженились. Но вскоре пришла беда. Его близкий друг по академии, талантливый комбриг, очень ходко шагавший вперед и выше, ни с того ни с сего был снят с высокого поста, разжалован, уволен из армии, а потом и вовсе пропал из виду. Тень комбрига легла и на майора: его, в свою очередь, отстранили от должности, исключили из партии. Два года он работал физруком в сельской
Панна задумчиво выслушала его. Оказывается, в их судьбах есть, в самом деле, некое сходство, пусть и чисто внешнее. Она тоже глубоко ошиблась в Санникове, как Строев — в своей Тамаре. Однако у нее с мужем речь шла о простом, житейском недоверии к чувствам, а у него с женой разлад был связан с общественным недоверием к человеку. Это в глазах окружающих, конечно, оправдывало Бессонову, и оттого ему было еще горше. Какой-то мудрец сказал, что из одной собственной неудачи ровно ничего не сделаешь, но если к ней прибавить чужую неудачу, то можно начать все заново. Так ли это? Пожалуй, так.
— Я понимаю вас, Иван Григорьевич, — сказала Панна своим глубоким, грудным голосом и виновато коснулась его руки.
Теперь и ему и ей стало легче. Теперь, когда они взаимно поделили свое прошлое поровну, их ничто больше не отгораживало друг от друга.
Строев включил приемник. Москва передавала сообщение о том, что гитлеровцы, окруженные в Будапеште, отклонили ультиматум Малиновского и Толбухина и учинили дикую расправу над советскими парламентерами.
Лицо Строева сделалось жестким, левая рассеченная бровь надломилась. Панна редко видела его таким. Она спросила с тревогой и надеждой (тут же выругав себя за эту бабью святую непосредственность):
— Ну на что они, право, надеются еще?
— На что может надеяться проигравшийся игрок?
— Я пойду, Иван Григорьевич.
Он накинул на плечи свой белый полушубок, и они вышли на улицу. По селу проходили моторизованные дивизионы артполка. На машинах, на стволах орудий, на солдатских шапках заледенел под вечерним ветром мокрый снежок Венгрии, которая встретила дивизию неустойчивой погодой. На северо-востоке занималась далекая зорька будапештской битвы, а на западе было темным-темно, как в тылу.
Они постояли немного у ворот, пока не прошла последняя батарея, и расстались до утра. Завтра утром войска выйдут на внешнее кольцо, где и встретят Новый, сорок пятый, год.
«Осталось немного, совсем немного, — думала Панна по дороге в медсанбат. — Скорей бы уж все кончалось». Теперь с концом войны она связывала и надежды на собственное счастье, которое еще недавно рисовалось ей очень смутно, расплывчато, неопределенно. Теперь ее надежды становились такой живой, такой осязаемой реальностью, что она со жгучим нетерпением отсчитывала день за днем. Но время, как нарочно, тянулось медленно, потому что время на фронте измеряется не днями, когда идут бои, а длинными бессонными ночами, когда человек остается наедине с вечными мыслями о прошлом и будущем. Вот и сегодня она долго не уснет после встречи с н и м. Будет грезить, как девчонка, до рассвета, будет пропускать мимо себя одни и те же картины будущего, и они никогда не смогут надоесть ей, потому что всякий раз к ним добавляется что-то новое. Это к прошлому добавить совершенно нечего, хотя оно тоже идеализируется на фронте. Но у нее нет прошлого. Есть только прожитые тридцать четыре года, что покрылись пыльцой забвения. Снова листать их не имеет смысла, да и не хочется, если перед тобой, быть может, открывается главная книга жизни…
На рассвете полковника Строева разбудил штабной шифровальщик. Корпусное начальство поторапливало дивизию с выходом в район сосредоточения, куда еще вчера выехал с оперативной группой генерал Бойченко.
Строев приказал подъем, чтобы успеть к вечеру быть на месте. Всегда вот так: чем ближе к фронту, тем короче привалы. За ночь подморозило. Дорога покрылась глянцевитой наледью, по которой не очень-то разгонишься. В небе посветлело, день обещал быть летным, что уж вовсе ни к чему для такой большой автоколонны на марше.