Левый фланг

Бурлак Борис Сергеевич

Андрей выхватил из кобуры пистолет, больше у него ничего не оставалось. В это время еще два танка, шедшие за командирским, остановились на дороге. Он с упора, с локтя, дважды выстрелил тоже в люковый зев ближнего. Хотел выстрелить еще, прежде чем пустить себе пулю в лоб, но там, в ближнем танке, не выдержали этого поединка, — и оттуда хлестнула по залитому солнцем ослепительному насту длинная автоматная очередь.

Андрей упал недалеко от головной машины, которую он все же остановил, наповал сразив гранатой немецкого полковника из танковой эсэсовской дивизии «Мертвая голова».

…Так и лежал он, распластанный гусеницами, на льдистом неторном проселке близ Дуная. Он не слышал, как со стороны озера Веленце начали бухать кинжальные

батареи подоспевшего артполка, как немецкие танки попятились, назад, к Дунапентеле, только что занятому ими. Он ничего не слышал. Ничего не видел. Ничего не знал. Отвоевал свое комбат. Отвоевал сполна, щедрой солдатской мерой.

Необласканный, нецелованный, лежал Андрей Дубровин на предвесенней равнине Венгрии. И прожил-то на свете всего-навсего двадцать восемь лет. Через несколько дней мать получит от него последнее письмо и благословит сына на счастье с полковой радисткой, о которой он наконец-то решился написать ей.

Только отчего это сегодня у матери заныло сердце? Места не находит. Скорей бы уж кончался на Урале этот непогожий, метельный день — 19 января 1945 года.

ГЛАВА 18

Война — целая череда драматических неожиданностей, и лишь очень немногие из них угадываются заранее, как было, например, на Курском выступе. Но Курская битва носила черты генерального сражения на самом изломе всей войны, когда стратегическая инициатива уже перешла в наши руки. Там усилия обеих сторон сосредоточились на узком участке фронта, где стояли друг против друга главные силы Красной Армии и вермахта. Совсем иная обстановка сложилась в начале сорок пятого года, когда войска центральных фронтов шли к Одеру, а в Венгрии завязались исключительно тяжелые оборонительные бои. Вряд ли кто мог тогда с полной уверенностью сказать, что немцы нанесут свои заключительные удары именно в районе Балатона, что они пойдут и на потерю берлинского предполья — ради сохранения во что бы то ни стало своих позиций на юге, куда спешно перебрасывались со всех концов последние танковые дивизии. (Не только одна венгерская нефть притягивала их, хотя танки и «неравнодушны» к нефти.) В результате массовой перегруппировки на Восточном и Западном фронтах противник собрал на Будапештском направлении такой механизированный кулак, который должен был, по его расчетам, как-то сбалансировать в критические дни перевес наших сил в центре. Даже с точки зрения военной доктрины самих немцев это могло показаться не логичным, но, как видно, не логика, а животный страх руководил Гитлером на исходе проигранной войны, Ему важно было какой угодно ценой отдалить час окончательного разгрома, в надежде на сепаратный мир на западе.

Третий Украинский фронт, не имея сколь-нибудь значительных резервов, оказался лицом к лицу с мощной немецкой группировкой, которая превосходила его войска по танкам во много раз. Первые два контрудара на Бичке и Замой насторожили командование фронта, однако не все от него зависело, чтобы встретить новый, третий, контрудар более подготовленным, тем более, что в это время, по слезной просьбе Уинстона Черчилля, раньше срока началось наступление в Польше: надо было выручать Дуайта Эйзенхауэра, отступавшего в Арденнах, и Ставка не могла, конечно, немедленно помочь Толбухину свежими силами.

И вот 18 января в 6 часов 30 минут утра немцы атаковали передний край Четвертой гвардейской армии севернее Балатона. Когда маршалу Толбухину доложили о случившемся, то даже его завидная уравновешенность, которая обычно удивляла близких к нему людей, подвела его: он не мог скрыть в те первые часы сильного волнения. Нет, командующий вовсе не исключал такого оборота дела, но и он втайне надеялся, что противник не сможет после недавних наступательных боев так быстро и заново перегруппироваться. (К тому же, командарм-4 накануне доносил о возможном отходе немцев на правом фланге и о своей готовности преследовать

их. Толбухин все еще верил командарму, хотя тот уже подвел его в самом начале января, когда не внял советам и заранее не принял мер к отражению удара на Эстергом и Бичке). Да и вообще скрытая надежда на лучший ход событий — вечная спутница любого полководца, особенно, если нет под рукой резервов. В конце концов ведь существует на свете и военное счастье. Правда, Толбухин отличался трезвым, реалистическим умом и старался не брать в расчет простой удачи, но кто же из военачальников в дни тяжких испытаний не подумывает о том, что ему до сих пор все-таки везло.

Как только стали немного проясняться масштабы немецкого контрнаступления, Толбухин приказал выдвинуть на линию канала Шарвиз 18-й танковый и 133-й стрелковый корпуса — все, что было у него про черный день. Однако противник, не считаясь ни с какими потерями, лез напролом и к исходу первого дня вклинился в оборону Четвертой гвардейской армии от шестнадцати до тридцати километров в глубину. В других условиях это было бы не так опасно, но тут, в Венгрии, буквально за плечами, протекала многоводная река — отступать некуда. Вся надежда на смелый, решительный маневр наличными силами в ходе самого оборонительного сражения.

Командующий 17-й воздушной армией генерал-полковник Судец то и дело докладывал маршалу о том, что аэродромы, один за другим, оказываются на территории, где уже хозяйничают немцы. Сперва беда постигла авиаполки 262-й ночной бомбардировочной дивизии, что базировалась совсем недалеко от передовой.

— Надо продержаться до утра, не ослаблять ударов с воздуха по мостам через канал Шарвиз, — отвечал Толбухин.

Таким же был его приказ, когда пришло известие об угрозе полевым аэродромам 288-й истребительной дивизии, которые находились в районе Секешфехервара.

И техники, зенитчики, сами летчики, вооружившись гранатами, стояли насмерть до утра, чтобы только выиграть лишний час до подхода подкреплений. Самолеты прямо с земли открывали пушечный огонь по танкам. Ничего подобного, кажется, нигде никогда не случалось за всю войну, чтобы даже офицеры штаба воздушной армии, наши асы, с гранатами в руках отбивали наскоки танков наравне с пехотой, как это было на одном мосту через канал Шарвиз около села Цеце.

Ночь на 19 января была, наверное, самой черной ночью в жизни маршала Толбухина. А тут еще старая контузия давала о себе знать: ныла, разламывалась от боли голова. Маршал, с трудом превозмогая хронический недуг, еле держался на ногах. Лечь — значит, сдаться. Отовсюду поступали тревожные сигналы о срочной помощи. Но резервов не было. Посланные в район прорыва два корпуса к утру сами оказались в полном окружении.

Утром Толбухину сообщили о выходе танкового авангарда противника к Дунаю близ Дунапентеле. Фронт был отныне рассечен на две части в самом уязвимом месте. Уже неподалеку от КП, располагавшемся в маленьком прибрежном городке Дунафельдваре, ясно слышалась орудийная стрельба. Командный пункт фронта защищала одна-единственная батарея сорокапятимиллиметровых пушек. «Надо уходить, пока не поздно», — читал Толбухин в глазах своих помощников, когда они собрались к нему на Военный совет безо всякого вызова. Кто-то вполголоса заметил, что на Дунае сильная шуга и переправы трещат по швам. (Ах, как некстати разыгрался и этот г о л у б о й Дунай!).

Позвонили из Ставки. Толбухин, ничего не преувеличивая и не преуменьшая, доложил Верховному Главнокомандующему о положении на фронте. Наступила тягостная пауза, которой, казалось, не будет конца. Потом Сталин глухо спросил:

— Как вы считаете, не лучше ли вам отойти на левый берег Дуная?

Толбухин подумал. В неожиданном вопросе Сталина, прозвучавшем будто и с сочувствием, был едва скрыт горький упрек. Он хорошо знал Верховного и не мог не обратить внимания на его интонацию.

— Нет, это почти невозможно, мы остались без мостов, на Дунае ледоход, — сказал командующий, фронтом.