Левый фланг
Шрифт:
После полудня в медсанбат приехал командир дивизии и начальник политотдела. Но Строев не приходил в сознание, а у них не было времени ждать: начинались бои на подступах к Флоридсдорфу. Генерал Бойченко низко склонил голову перед умирающим полковником.
— Прости, Иван, если я в чем был виноват. Прощай, мой боевой товарищ, друг…
Потом молча простился Лецис. Он трижды, по-солдатски поцеловал Строева и отошел, не поднимая головы.
Панна стояла, привалившись к дереву, глотая слезы. Ян Августович так же молча взял ее за локоть, легонько сжал, и тут она увидела, как старый комиссар, водивший на Колчака, Деникина и Врангеля знаменитых латышских стрелков, горько и тяжко плачет, не стыдясь ни врачей, ни сестер.
Когда они уехали, Иван Григорьевич открыл глаза. Панна бросилась к нему.
— А мне вот получше, — сказал он одним выдохом.
— Да-да, разумеется, разумеется… — говорила
Он долго, очень серьезно посмотрел в ее глаза, сделал усилие над собой, хотел что-то еще добавить и не успел: горячая прибойная волна опять захлестнула его с головой.
…Шиханы, шиханы. Один другого выше громоздятся они над железной дорогой. Строев с необыкновенной легкостью поднимается с вершины на вершину, и перед ним все шире распахивается степная даль за металлическим ободком реки, что отмежевывает Европу от Азии. Он стоит на самом пике самого высокого шихана, который называется Седловым. Это южный торец Урала, откуда в ранней молодости открывался перед ним таинственный мир. Знаешь ли ты, Панна, как цветут горы? Нет, верно, ты не знаешь. Так смотри, смотри же!.. Вот занялись глубокие травянистые распадки желтым пламенем чилиги, которое вмиг охватывает все окрестные долки: в этом пламени дотла сгорает прошлогодний седой ковыль. А чилижный низовой пожар стелется, сбегает по склонам, и вот уже огненные ручьи разливаются по кулигам старого бобовника. Он трескуче вспыхивает, его розовое пламя перебрасывается дальше, на густые заросли вишенника, который внизу, в затишье, горит совсем бело. Теперь объят сплошным бело-розово-желтым пламенем весь Южный Урал. Сизый дымок стекает с шиханов в полуденном безветрии. И удивительно, что дымок этот пахнет чебрецом, — его пряный, стойкий запах пересиливает все другие запахи цветущих гор, за которыми плещутся волны марева, встают на горизонте миражные города и замки, да так явственно, что не терпится поскорее дойти до них… Но где Панна? Они ведь только что стояли рядом, и он показывал ей Урал с самого высокого шихана. Нет Панны. Он озирается по сторонам, ищет ее повсюду и, наконец, видит, как она бежит по каменной луке горного седла, не зная, что там обрыв. Надо остановить Панну. Он кричит ей. Она не слышит. Он пытается догнать ее. Не может, никак не может. Тогда он устало охватывает жиденький столбик с метелкой, вкопанный здесь, на вершине, геодезистами, и в упор встречается с одноглазым «фердинандом», который целится прямо в него. Что за черт, откуда немец, если кругом полыхают горы, кружит над головой матерый беркут, поют жаворонки. «Панна! Панна!..» — зовет он ее. Но выстрел оглушает, валит с ног, и он ничего больше не может сделать, чтобы спасти Панну…
Она взяла его руку, нащупала пульс. Толчки сердца были неритмичными, однако сильными, четкими. Сердце упрямо продолжало свою работу. С таким сердцем можно было прожить долгую жизнь, если бы не этот проклятый «фердинанд», что выполз на дорогу в последнюю минуту.
А в Москве тем временем полковник Строев был произведен в генералы и назначен командиром одной заслуженной дивизии, которая выводилась из боя для переброски на Дальний Восток. Война в Европе была на исходе, и Москва уже думала о разгроме Квантунской армии в Маньчжурии.
Так он еще двое суток после своей кончины находился в резерве Ставки, пока туда не сообщили в день взятия Вены, что Строев пал смертью храбрых.
До конца войны оставалось меньше месяца.
ЭПИЛОГ
Доброе мирное время тоже имеет свои наблюдательные пункты. Высота их измеряется не сотнями метров над уровнем моря, а десятками лет, минувших со дня Победы.
Мы стоим с Михаилом Головным на берегу водохранилища, где когда-то бойко, беззаботно журчал мало кому известный приток Камы. Дует свежий майский ветер, и речные волны бьются о высокую стенку берега. Целые пласты земли тут и там шумно падают с обрыва в воду, и мутные полудужья широко расходятся вокруг. У нас на глазах идет образование еще одного моря в глубине России, где строится мощная, уникальная ГРЭС.
Подполковник Головной был назначен сюда райвоенкомом после окончания курсов «Выстрел». В этом рабочем поселке и ушел в запас по состоянию здоровья. Круг замкнулся: он опять стал сельским учителем. Преподавал географию, русский, язык, историю, даже слесарное дело, когда некому было учить ребят ремеслу. Теперь преподает рисование. Это его страсть. Жаль, что профессиональный художник из него не получился, —
Мы встретились с Михаилом сегодня утром. Совсем было потеряли друг друга из виду, но вот сошлись наконец, чтобы отпраздновать вместе 25-летие Победы.
Не знаю, кто из нас больше постарел, однако Михаил изменился сильно. Его карие, с золотниками, глаза будто и выцвели совсем, и раннюю «наследственную» лысинку уже ничем теперь не прикроешь. Я смотрю на него, и мне становится грустно, что наши лучшие годы остались там, на фронте. Ну, что ж, время делает свое дело без всяких перерывов, как эта вот работящая вода под кручей.
Мы долго молчим, думая о тех, кого нет в живых. Пусть мы и постарели, но мы ходим по земле, дышим полной грудью, щуримся от весеннего солнца, втайне любуясь и этим рукотворным морем, и з а м к о м с в е т а на берегу, и окрестными дубовыми рощами, и всей прелестью окружающего мира. А те, кто шагал с нами от Моздока до Ческе-Будеёовице, ничего этого не видят, не знают, не чувствуют. И мы всегда будем испытывать душевную неловкость перед ними, как точно сказал поэт:
Я знаю, никакой моей вины В том, что другие не пришли с войны, В том, что они — кто старше, кто моложе — Остались там, и не о том же речь, Что я их мог, но не сумел сберечь, — Речь не о том, но все же, все же, все же…Не потому ли я снова задумываюсь, как прожил вторую часть жизни. Передо мной встают, череда за чередой, сороковые, пятидесятые, шестидесятые годы. Война, как черная, глубокой вспашки, полоса, навсегда залегла где-то там, на самой середине лет моих сверстников. Это защитная полоса. На ней не растет даже бурьян, но она надежно прикрывает от низового огня вечно зеленое поле юности, на котором поднялось и окрепло новое племя — младое, незнакомое.
— Давай-ка присядем, что ли, — Михаил показал на камни, оставленные здесь его односельчанами, которые до последнего венца разобрали свои рубленые домики и переселились подальше от м о р я, пока оно не добралось еще до проектной отметки.
Мы поудобнее устроились на брошенном ленточном фундаменте и закурили.
— Расскажи-ка мне, как закончилась война.
— Да ты ведь знаешь, Михаил.
— Нет, я же немного не довоевал. Некипелов-таки сплавил меня на расстояние «В ы с т р е л а». Скверно я чувствовал себя тогда, уезжая в тыл вполне здоровым.
И я стал рассказывать Михаилу о тех последних днях, которые он знал действительно лишь по сводкам.
До конца войны оставалось меньше месяца, когда мы расстались после похорон Ивана Григорьевича Строева… Вскоре пала Вена, а за ней и Флоридсдорф. Наша дивизия повернула на северо-запад, и нам так и не удалось побывать в знаменитом Венском лесу. Мы занимали австрийские д о р ф ы с легкими боями, а по вечерам на КП дивизии слышалась легкая музыка Штрауса. По вечерам радио сообщало о ходком наступлении на Берлин. Но в тот день, когда мы узнали о встрече передовых частей Красной Армии с союзниками в Торгау, немцы внезапно контратаковали нас. Батальон, которым раньше командовал Дубровин, попал в окружение. До поздней ночи дрались на опушке леса дубровинцы, уже готовые вызвать огонь на себя. Однако в полночь им удалось разорвать кольцо. Тень погибшего комбата осенила их, и они победили. Это был заключительный жаркий бой.
А дальше начались ветреные весенние дожди. Громовые раскаты майских гроз то и дело соединялись с пушечными залпами огневых налетов и, казалось, помогали нам сбивать противника с его наспех выбранных промежуточных рубежей. Так мы взяли Голлабрунн, где в 1805 году, сто сорок лет назад, Багратион сошел с коня и «неловким шагом кавалериста, как бы трудясь», повел кутузовский арьергард навстречу полкам Мюрата, наступавшим в авангарде наполеоновской армии… За Голлабрунном мы остановились ненадолго, чтобы подтянуть тылы. Да не успели. В ночь на восьмое мая началось глубокое преследование врага по всему фронту. А на первом же малом привале Лецис объявил нам, что Германия безоговорочно капитулировала. И все разом с новой силой двинулось вперед. Инерция этого марш-броска была столь великой, что мы продвинулись глубже всех и заглянули дальше всех. Мы кончили войну не девятого, а, кажется, четырнадцатого или пятнадцатого мая, когда разоружили остаточные отряды немцев да и власовцев…