Лейтенант и его судья

Фагиаш Мария

Наконец обер-лейтенант заговорил:

— Аренс был номер один. По-настоящему способный и чертовски здоров. Этот будет со временем или шефом Генерального штаба, или его застрелит какой-нибудь лейтенант. Насколько я слышал, он прикомандирован к железнодорожному бюро, хотя он относится к секретной службе. — Дорфрихтер становился все более разговорчивым. — Аренса никто не любил, включая преподавателей. Как они ни пытались усложнить ему жизнь, остановить его они не смогли.

— А как у него обстояло дело с верховой ездой?

— Здесь у него было все в порядке. Не думайте, господин капитан, что старый Кампанини простил бы ему малейшую ошибку.

— Создается впечатление, что он вам довольно сильно нравился. Аренс, имел я в виду.

Дорфрихтер, казалось, был полностью обескуражен.

— Ваше право так думать, — пожал он плечами. — На самом деле я его терпеть не мог.

— Почему же тогда вы не послали ему ваш циркуляр?

Дорфрихтер бросил на него быстрый испытующий взгляд.

— Что вы

сказали, простите?

— Почему вы упустили его в вашем списке? Мадер был там, Герстен, Принц Хохенштайн и семеро остальных, но Аренса там не было.

— О, так их было действительно десять. Большое спасибо за информацию.

— Да, десять. Но почему не одиннадцать?

Дорфрихтер откинулся на спинку своего стула, явно наслаждаясь ситуацией.

— Я же был номер 18, не так ли? Если убрать троих, я становлюсь номером 15. Таким образом я бы продвинулся в списке вперед. Из десяти кандидатов убить троих — это был очень осторожный прогноз. В конце концов, я не хотел никакого массового убийства.

— Так, значит, вы признаете, что рассылали циркуляры? — тут же отреагировал Кунце.

— Черт побери, конечно нет. Конечно не признаю, — раздраженно сказал он. — Я только хотел услышать, что бы вы на это сказали, и вы сказали именно то, что я ожидал.

Он перевел дух и снова сел.

— Можно мне для разнообразия задать один вопрос, господин капитан? — Его голос звучал устало. — Почему все ваши усилия нацелены только на меня? Почему не номер 16, или 17, 19, 20, вплоть до 25? И им было бы выгодно убрать стоящих в списке перед ними.

— Мы их проверили и убедились, что они все вне подозрений.

— Действительно? Но относительно меня вы ошибаетесь. Возможно, вы ошибаетесь и относительно других. Проверьте, пожалуста, все снова по всем пунктам. Вероятно, вы столкнетесь с чем-то, что ускользнуло от вашего внимания.

— А вы довольно крепкий орешек, господин обер-лейтенант, — сказал Кунце, уставший от этой перепалки. — Закончим на сегодня, хорошо?

Еще не стемнело, когда Кунце покинул здание гарнизонного суда. Но только выйдя на улицу, он заметил снег — первый за эту зиму. Снег, по всей видимости, шел уже давно — белый ковер покрывал тротуары и дороги. Мальчишка в пальто, которое было ему велико на несколько размеров, вышел из дома с санками, хотя снега было еще слишком мало.

Эмиль Кунце попытался вспомнить свое детство. Он не помнил, чтобы у него было пальто, перешедшее ему по наследству. Он никогда не был один на улице, и у него никогда не было санок. Внезапно ему вспомнился, хотя довольно смутно и отрывочно, дом, в котором мать служила экономкой. Комнаты с высокими потолками и постоянно задернутыми гардинами; звон шпор, часто раздававшийся в длинном узком коридоре; комната, в которой они жили с матерью, такая маленькая, что приходилось пробираться через кровать, чтобы пройти от стола к комоду; огромная кухня, где блестели начищенные печные конфорки; бледная неприятная женщина, лежащая среди взбитых пуховых подушек; вечные напоминания: тише, Эмиль, не говори так громко, Эмиль, — у мадам болит голова! Игрушки, ящики строительного конструктора, книжки с картинками, калейдоскоп, волшебный фонарь, но никаких санок. Ах, что за умненький мальчик! Это племянник? О господи, конечно нет, это Эмиль, сын нашей экономки.

Это было самым трудным в жизни — каждому возрасту свойственны свои желания. И неисполненные желания нельзя просто отложить и в нужное время реализовать. Они просто приходят в негодность, вянут, как срезанные розы. «И все это навеяли маленькие санки», — грустно подумал Кунце.

Воздух был по-зимнему свеж, а когда Кунце дошел до Ринга, снега было уже столько, что он приглушал цоканье копыт по мостовой. Он хотел сократить путь и пройти через переулки между Гюртелем и Рингом, но вдруг ощутил потребность очутиться где-нибудь без этого нагромождения серых домов, лишенных неба и воздуха. Он попытался изгнать из своих мыслей Петера Дорфрихтера, но тот, как навязчивый попрошайка, возникал в его в памяти вновь и вновь со своей обезоруживающей усмешкой, которая любого могла бы свести с ума. Кунце уже давно пришел к выводу, что Дорфрихтер виновен, однако прошло уже две недели со дня его ареста, а решающих доказательств не было. Он начал понемногу сомневаться в своем методе ведения следствия. До сих пор, когда ему не хватало прямых улик, он старался проникнуть во внутренний мир подозреваемого, сконцентрироваться на возможных мотивах преступления, пытаясь разобраться, способен был этот человек на преступление или нет. В его тройственной роли следователя, обвинителя и защитника первым шагом было убедиться, что человек действительно виновен, а второй состоял в том, чтобы убедить в этом суд. В деле Дорфрихтера он первый шаг уже сделал, и нужно было готовиться ко второй стадии. Но вопросов без ответа было еще слишком много. Не было ни одного свидетеля, который бы видел Дорфрихтера и его собаку поблизости от почтового ящика на Мариахильферштрассе. Ни один из пассажиров, ехавших вместе с ним в жарко натопленном купе, не почувствовал запаха цианистого калия, который, будучи даже помещен в закрытый конверт, должен издавать характерный запах миндаля; ни одна из принадлежностей, которая могла быть использована при написании

и размножении циркуляра, не была найдена ни в квартире Дорфрихтера, ни у его тещи. Когда Кунце подошел к дворцу Хофбург, часы на ближайшей кирхе пробили половину четвертого. Под влиянием внезапного порыва он свернул к входным воротам. Если ему повезет, он сможет застать в бюро Герстена и прямо там с ним переговорить. «В конце концов, они старые знакомые, — сказал себе Кунце, — и поэтому совсем не обязательно идти формальным путем, чтобы с ним встретиться». Герстен был племянником генерала Хартманна и проводил в доме генерала гораздо больше времени, чем у себя дома. Армия в некоторой степени заменяла ему семью. Его отец, полковник фон Герстен, был и сегодня еще в строю. Кунце всякий раз удивлялся, как такой неуклюжий своенравный парнишка превратился в образцового офицера — корректного, добросовестного, ответственного и интеллигентного. Как лучший армейский стрелок, Ганс фон Герстен принимал участие в Олимпийских играх 1908 года и выиграл для Австрии серебряную медаль. В настоящее время Герстен служил в телеграфном бюро. Когда доложили о Кунце, он выскочил из комнаты и приветствовал капитана, крепко обняв его. Он был выше гостя на целую голову.

— Вот это действительно приятный сюрприз! — сказал он Кунце и провел его в свое бюро. — Я слышал, что тебе поручили вести дело Дорфрихтера. На днях хотел тебе позвонить, но соединяли так долго, что пришлось положить трубку.

— Как раз поэтому я к тебе и пришел — из-за дела Дорфрихтера.

— Ну что, ты уже разобрался с ним? В газетах почти ничего не пишут.

— Есть довольно убедительные улики, и только. Многое мне все еще не ясно. Например, почему он выбрал десять офицеров — если предположим, что он действительно Чарльз Френсис, — из пятнадцати или, собственно, из шестнадцати? Потому что он включил Хедри, который не был представлен к повышению? Почему он остальных шесть не включил в свой список?

— Назови-ка мне эти шесть фамилий, может быть, я найду объяснение.

— Аренс, Шёнхальс, Виддер, Траутмансдорф, Мессемер и Айнтхофен.

— Партия войны! — закричал Герстен. — Они разделяли его взгляды, или он их: чем раньше мы нападем на Балканы, тем лучше. — Он задумался. — Но были и другие того же мнения. Молль, например, и Хедри. У него, наверное, были и другие причины.

— Какие же причины у него могли быть в этом случае? — спросил Кунце.

Герстен ответил не задумываясь:

— Его жена! Ничего другого я придумать не могу. Но имей в виду, Эмиль, это только мое предположение. Ты сам сказал, что полностью не уверен, что Дорфрихтер виновен.

— Даю тебе слово, что все, что ты скажешь, останется между нами.

— Я познакомился с Марианной Грубер через ее зятя, строителя, с которым имел дело мой отец, — рассказал Герстен. — Я тогда был без ума от нее и был готов на все, чтобы затащить ее в постель, но, к сожалению, у меня ничего не вышло! Это было в Вене, я тогда был на втором курсе училища. Как-то раз какой-то купеческий союз давал бал — абсолютно не мой случай! Тем не менее я предложил себя в качестве кавалера для Марианны — конечно, под присмотром мамаши. По какой-то причине, не помню, я не смог пойти с ней и попросил Дорфрихтера заменить меня. И этот чертов идиот влюбился в нее в тот же вечер. Он совершенно потерял голову, и это при том, что более хладнокровного и владеющего собой мерзавца трудно найти. До этого он строил куры племяннице фон Мольтке. Она была старше его и выглядела как валькирия, но родство с шефом немецкого Генерального штаба, без сомнения, способствовало бы его карьере. И всем этим он пренебрег ради Марианны Грубер. Я же ничего не знал, что у них дело далеко зашло, и продолжал по-прежнему ухлестывать за Марианной, пока она мне не сообщила, что они обручены. Узнав об этом, я попытался с ним поговорить по-хорошему — в его же собственных интересах, — потому что я не считал ее такой уж завидной партией для него. Но он посоветовал мне не совать нос в чужие дела. С той поры я для него не существовал больше. — Герстен замолчал, задумавшись. — Когда он был направлен в Кешкемет, я случайно встретил Марианну. Из того, что она мне рассказала, я сделал вывод, что он ее водит за нос. По-видимому, ему стало ясно, что женитьба на ней может повредить его карьере, и он пытался выпутаться из этой истории. Я тогда слыхал краем уха, что у него в каждом гарнизоне были подружки. Видно было, что Марианна сильно переживала все это, и я, естественно, был готов ее утешить. Само собой, ни о чем серьезном не могло быть и речи. Я даже представлял себе, как бы смог преподнести своему отцу такой сюрприз, что хочу жениться на Марианне Грубер, чья мать владеет хозяйственной лавкой на Хангассе. Мало-помалу Марианна начала оттаивать. Она разрешила мне провожать ее из церкви и соглашалась даже пройтись со мной вокруг парка. Вероятно, что-то дошло до Дорфрихтера, во всяком случае, однажды он неожиданно появился в Вене. Через две недели они поженились. Обе семьи — его и ее — сумели как-то насобирать тридцать тысяч крон для залога. Когда он после этого был переведен в Боснию, он не смог сразу взять ее с собой. Сначала надо было найти подходящую квартиру. В прошлом году, примерно в это время, я что-то покупал в магазине, когда туда зашла Марианна. Увидев меня, она повернулась и вышла. Наверняка она подумала, что ему не понравится, если кто-то скажет, что нас видели вместе. Она все еще была очень красива.