Лейтенант и его судья

Фагиаш Мария

— Разрешите обратиться, господин капитан, — сказал охранник. — Может, лучше мне тут побыть?

— Не нужно, — ответил Кунце.

— Должен я перед дверью подождать, господин капитан?

— Возвращайтесь в караульное помещение. Если надо будет, я позвоню.

Как и другие камеры для офицеров, камера Дорфрихтера была оборудована звонком, с тем чтобы арестованные могли в любое время вызвать охрану. В камере номер один в это время сидел лейтенант, обвиняемый в растрате полковых денег. Остальные камеры были пусты.

Лицо Дорфрихтера было серым на фоне побеленной стены.

— Она умерла, — глухо сказал он.

— Поздравляю! У вас родился сын, — сказал ему Кунце.

Дорфрихтер не пошевелился. Он смотрел совершенно безучастно,

только глаза его неотрывно следили за Кунце.

— Она умерла, правда?

— Да нет же, она чувствует себя превосходно. Это были нелегкие роды, но мать и дитя в прекрасном состоянии.

Дорфрихтер глубоко вздохнул и через некоторое время пробормотал:

— Благодарю вас, господин капитан.

Он порывался встать. Кунце остановил его.

— Ложитесь. Я не хотел тревожить вас так поздно, но подумал, что вы имеете право узнать, что стали отцом.

— Вы очень внимательны. Вы не хотели бы присесть?

Кунце сел на один из двух стульев у стола. Обер-лейтенант облокотился на изголовье лежанки. Со своими спутанными волосами он выглядел лет на десять моложе. Известие, что он стал отцом, повергло его, казалось, в задумчивое настроение. Впервые, с тех пор как Кунце имел с ним дело, с его лица исчезло выражение высокомерия и заносчивости.

— Наверное, это далось ей тяжело.

— Ребенок весит четыре кило, — кивнул Кунце.

— Это ведь много, правда? Для новорожденного, я имею в виду.

«Он думает, как и прежде, больше о матери, чем о ребенке», — пронеслось у Кунце в голове.

— Я холостяк, — сказал он. — В этих делах у меня нет опыта.

— Она такая хрупкая. Наверное, нам надо было еще подождать, — продолжал Дорфрихтер, как если бы он не слышал ответа. И тут, видимо, ему открылся весь ужас его положения. — Что за будущее ожидает моего сына? В школе у меня был одноклассник, чей отец сидел в тюрьме — за грабеж, по-моему. Сейчас уже не помню. Никто с ним не водился, все его только дразнили и мучили. Дети могут быть жестокими. Такое будущее и у моего сына? Лучше бы, наверное, он умер. И для его матери это было бы тоже лучше. — Он остановился и посмотрел с улыбкой на Кунце. — Извините, господин капитан. В этой проклятой гостинице я становлюсь сентиментальным и болтливым. — По его лицу сквозила ирония. — Если ставший только что отцом заключенный попросил бы разрешения на посещение его женой и сыном, это не было бы слишком большой просьбой?

— Вы же знаете, что я не вправе изменить предписания.

— А разве это не против предписаний, когда аудитор заходит к подозреваемому преступнику в камеру — поздним вечером и без охраны? — спросил Дорфрихтер.

Если он ожидал, что это замечание заставит Кунце выйти из себя, то он ошибался. Кунце продолжал сидеть и спокойно смотрел на него.

— А вы негодяй, Дорфрихтер. Думаю, вас ничто не остановит, если кто-то станет у вас поперек дороги. Если бы вы могли, то сейчас, не колеблясь, подсунули бы мне дозу цианистого калия и хладнокровно наблюдали, как я сдохну. Тем не менее я готов на все, чтобы сделать ваше пребывание под арестом сносным. Но жена сможет вас посетить только тогда, когда вы признаетесь. Это мое последнее слово. — Он поднялся со стула. — Собственно, известие о рождении ребенка я получил от доктора Гольдшмидта. Он во время родов был у вашей тещи и, когда возникли осложнения, позвал профессора Хайна.

Темные глаза Дорфрихтера расширились.

— Кого, простите?

— Профессора Хайна. Гинеколога. Очень хороший специалист и очень дорогой. Вам не следует ни о чем беспокоиться, когда такой человек, как доктор Гольдшмидт, заботится о вашей жене.

— А что это за человек? — спросил Дорфрихтер. — Я о нем почти ничего не знаю. И никогда не был с ним знаком.

Кунце пошел к двери.

— Уже пожилой. Очень богат. Некоторые утверждают — развратник. Но в любом случае прекрасный адвокат.

— Прошу меня извинить, — услышал он за спиной голос Дорфрихтера. —

Я был немного не в себе. Я вам очень благодарен за ваш приход. Поверьте, это так.

Кунце нажал на кнопку звонка. Когда охранник открыл дверь, он вышел из камеры не прощаясь.

Кунце редко снились сны. Сон, который он видел этой ночью, был до ужаса живым, и картины были на редкость четкими.

Он видел себя в саду окруженным одетыми в форму людьми. Какой-то одноклассник из интерната — или это был Рудольф Хартманн? — превратился вдруг в Петера Дорфрихтера. Они были уже не в саду, а в какой-то запертой комнате. Дорфрихтер лежал, как и при их разговоре в камере, в кровати, воротник его ночной рубашки был расстегнут. Вдруг комната превратилась в спальню Рихарда Мадера. Они разговаривали по-русски, что Кунце поразило, так как он не знал, что он это может. Вдруг Дорфрихтер наклонился к нему и потянул его вниз, так что их головы оказались на одной подушке — прекрасный знак дружбы. Он обвил руками Дорфрихтера и почувствовал жар на коже, как будто он долго в разгар лета лежал на солнце. Чувство наслаждения пронзило его с такой силой, что он вскрикнул. Собственный крик разбудил его. Дрожащий и с бешено колотящимся сердцем, он сел на кровати, включил свет. «Дорфрихтер, проклятый мерзавец», — застонал он в пустоту комнаты. Но демоны не унимались — бледное молодое лицо с мягкими, улыбающимися губами, обрамленное шелковистыми цвета каштана волосами по-прежнему стояло перед ним. Возбуждение не спадало. «Ты, дьявольское отродье», — произнес он, но было не ясно, относились ли эти слова к Дорфрихтеру или к нему самому.

События далекого прошлого всплывали, как картины Латерна Магика, на стене его воспоминаний: сарай в саду Хартманнов, бледные руки Рудольфа, опускающие засов, нагое тело юноши перед дверью, ночные игры в интернате. Его первый опыт с женщиной в восемнадцать, о чем в памяти осталось нечто отвратительное и грязное.

Я не желаю больше видеть этого Дорфрихтера. Я буду просить освободить меня от этого дела. Я не должен был за него браться. Кто-то другой должен стереть высокомерную, самоуверенную улыбку с этого лица. Нет никакого сомнения, что он виновен. Рано или поздно он себя выдаст. Свидетели, которые видели, как он отправлял письма, или те, которые могут дать сведения, откуда у него цианистый калий, рано или поздно дадут о себе знать. Его повесят или, если ему повезет, поставят к стенке. Тогда он не будет больше улыбаться.

Кунце стало стыдно. Когда он наконец уснул, уже занималось утро.

На письменном столе Кунце, когда он пришел в свое бюро, лежала записка от капитана Молля, в которой он предлагал встретиться во второй половине дня и пообедать в отеле «Бристоль».

Фрау Варга показала хорошие способности детектива. Актрису звали Клара Брассай, и она с января по сентябрь 1907 года состояла в труппе городского театра в Кешкемете. Критики единодушно отмечали ее талант, и на спектаклях с ее участием всегда был аншлаг. Кешкемет был одним из расположенных в венгерских степях городков, в которых молодые актрисы пользовались огромным успехом у молодых же офицеров: все пытались добиться их расположения. Увы, расположением Клары Брассай пользовался не военный, а один старый банкир из Будапешта по имени Шандор Ходосси.

— Шандор Ходосси! — перебил рассказ Молля Кунце. — Не родственник ли он капитану Золтану Ходосси?

Молль перелистал письмо фрау Варга.

— Да, это он и есть. Здесь написано, что сын Ходосси тогда служил в Кешкемете в 13-м гусарском полку. А в чем дело?

— Дело в том, что капитан Золтан Ходосси входит в число десяти получателей циркуляра Чарльза Френсиса и был первого ноября повышен в звании и переведен в Генеральный штаб, как и ты.

— Да, конечно! Я знаю Золи — так мы его звали еще в военном училище. Он закончил пятнадцатым, на три места ниже меня. Вполне приличный парень — для венгра, я имею в виду.