Лейтенант Шмидт
Шрифт:
Шмидт с болью думает об этой разности. Что это: произвол фотографа или богатство, выражений одного лица? И как согласовать это многообразие с той единственной Зинаидой Ивановной, к которой он уже так привык?
Вот он видит ее. Стройная фигура в осеннем дарницком лесу. И этот легкий поворот головы. И книга в руках. Что за книга? А, томик Гейне. Как бы хотелось ему очутиться около нее, говорить обо всем — о жизни, о себе, о России… Почему Гейне? Он любит и ценит его, но до лирических ли теперь стихов? Другим живет сейчас Россия.
И Шмидт писал: «Я хочу взять вас за руку и идти вместе с вами к одной общей
Доверие установлено. Не могла не подействовать сила его открытого добросердечия, тоска по любви, которыми были насыщены его письма. Доверие установлено. По крайней мере, так ему казалось. В одном письме Зинаида Ивановна обронила слова, что потерять Шмидта было бы для нее несчастьем.
Но и счастье это было трудное. Осторожность или женский инстинкт заставляли Зинаиду Ивановну всегда быть готовой к отступлению. Ее признания обычно сопровождались оговорками: «отношусь я к вам хорошо, насколько знаю по письмам».
Как завоевать расположение этой «бронированной» женщины? Как поколебать ее ужасную уравновешенность?
Он понимает, он согласен — женщина, не знающая строгого контроля рассудка, может попасть в тяжелое положение. Зинаида Ивановна обожглась однажды. Но ужасно, когда рассудочность убивает самую возможность чувства. Где тот высший закон, который, оставляя свободу рассудку, не накладывает цепей рабства на чувство?
Сам Шмидт обжегся уже не раз, но не желал из-за этого избегать огня. Что за жизнь без горения, борьбы, чувств? И он писал Зинаиде Ивановне:
«Пусть вас жизнь больше не обманет, пусть вы больше не обожжетесь, застраховав себя в надежном «рассудке», а я желаю остаться незастрахованным, понимаете? Незастрахованным был, есть и буду. Это страховое общество «Рассудка» налагает на меня такие суровые правила, так стесняет мою жизнь, я говорю о моей частной, личной жизни, что я предпочитаю остаться при риске погореть, но с ним вечного контракта не заключаю. Слишком дорого это спокойствие не погореть обходится. Помилуйте! Уж одно требование не жить на 10-м этаже, а никак не выше 5-го, 6-го, да еще непременно с каменной лестницей, которая могла бы меня со всем моим скарбом во всякий момент вывести на землю в безопасное место. А я желаю не только на 10-м, а в 100-м этаже обитать, и на землю желаю не по каменной лестнице осторожненько спускаться, а прямо, может быть, мне любо будет с 100-го этажа вниз головой на каменную мостовую выкинуться! И выкинусь, и разобьюсь, а все же страховое ваше общество мне не указ! Не нужна мне рекомендуемая вами «гарантия к дальнейшему спокойствию». Гарантию не принимаю, так как от самого спокойствия отказываюсь. Не имел я его никогда, не имею и иметь не желаю! Вы довольны, что научились давать всему определение, ясную, точную оценку. Голубчик! Умоляю вас, ради всего святого, не давайте мне никакой оценки, а оставьте меня, как не подлежащего определению, в стороне».
Иногда полемика с «бронированной» женщиной причиняет ему боль, но он признается себе, что и в этом находит подлинное счастье. В полемике они раскрывают себя друг другу, и разве она не заговорила с ним, как близкий, родной человек? Даже все ее противоречия и несообразности кажутся,
Переписка — это дуэт. Они поют разными голосами, дополняя друг друга. Даже если замкнутость и сдержанность подруги порой вносит в их дуэт диссонанс, он все равно уверен, что скоро их голоса сольются в гармоническое созвучие.
Почтальон приходил на Соборную, 14, к вечеру. Это был солидный человек с большими, через всю щеку, тщательно подкрученными усами, которые придавали ему вид чиновника. Шмидт давно подметил, что у почтальона, усталое, грустное лицо человека, выполняющего непосильную для него работу. Петр Петрович как-то заговорил с ним. Так и есть: с больным сердцем трудно таскаться по севастопольским горам, но большая семья… Петр Петрович удвоил чаевые. Он полюбил этого славного человека, который приносил ему газеты, журналы, письма, главное — письма Зинаиды Ивановны.
Но иногда несчастный почтальон начинал раздражать Шмидта. Раздражали его голос, его услужливость, разбухшая сумка, отекшее лицо. Это случалось в те дни, когда писем от Зинаиды Ивановны не было.
Почему она молчит? Кажется, чего бы он только не сделал ради этой женщины, ради ее счастья! А она забывает регулярно отвечать на письма! Или она заболела? Но почему же тогда нет телеграммы? Подождем до утра. Если и утром не будет телеграммы, придется телеграфировать ее сестре. Работа валится из рук.
Наступает утро. Ах, вот, наконец, и телеграмма! Ничего не случилось, просто незначительная простуда. По-видимому, все дело в разнице характеров, темпераментов, отношения друг к другу. Иногда ему кажется, что для Зинаиды Ивановны эта переписка — просто развлечение. Есть письма — хорошо, нет — невелика беда. Эта мысль жжет его, как оскорбление.
И он пишет: «Подумайте еще раз. Вспомните, проникнитесь тем, что вы у меня в жизни одна».
Но тут же переходит к мольбе: «…Голубчик, пишите мне пока хоть эти дни каждый день, хотя по несколько слов, если утомительно писать больше, пишите хоть по одной фразе, но каждый день».
Никакие слова не имеют самодовлеющего значения. Все зависит от того, когда и как они произнесены, в каких условиях люди слышат их. Зинаида Ивановна получила это письмо с угрозами и мольбами, униженными признаниями в восторженными объяснениями в нехороший час. Простуда ли или тысячи других почти неуловимых причин в сочетании друг с другом окрасили для нее мир в мрачные тона.
На киевской улице навстречу ей попался нищий с обрубками рук. Высунув свои руки-уроды, он поднес их чуть ли не к самому лицу женщины.
Но ей было не до нищеты. И так на душе пасмурно, а ей еще тычут в лицо чужие страдания. У нее своего горя достаточно, но ведь она же молчит, до этого никому нет дела. И в гневе она чуть не ударила зонтом нищего калеку.
Обо всем этом она написала Шмидту. Ее гнев еще не остыл. Нищего она только хотела ударить, Шмидта ударила, ударила больно, наотмашь. За его признания в душевном смятении, за высокие слова и униженные мольбы она окрестила его «декоратором», хуже того — «паяцем».
Последовала почтово-телеграфная буря. Письма, потом телеграммы с просьбой не читать эти письма и вернуть их обратно. Новые письма и новые телеграммы.