Лежу неубитый, живой
Шрифт:
Арон первый собрался с духом.
– Ну ты, Будка, даёшь! Молоток! А я уж грешным делом хотел тебе морду набить, – и Арон заливисто, радостно засмеялся.
И все засмеялись, как будто что-то очень страшное миновало вот только что, отпустило, истаяло. Раздались реплики: «Будка, тебе только в Большом театре петь!»; «В самом большом!»; «Ну, на худой конец в среднем!»; «В заглавной опере!»
– Отставить разговорчики! – наконец скомандовал политрук. – И вот ещё что: в Петрозаводске уже никаких песен. А потом – и тем более.
– Почему? – спросил Борис.
– На фронте громко петь воспрещено!
– На фронте громко петь воспрещено, –
И тут же без запинки выдал:
Теперь мы перемалываем душу,Мечтаем о театре, о кино,Поём в строю вполголоса «Катюшу» —На фронте громко петь воспрещено…Поезд катился в ночь.
Глава 2
– Особое внимание уделяйте ориентирам на местности! – так наставлял политрук добровольцев ещё в Петрозаводске, в учебке. – Пошёл в разведку – посмотри на ветку!
Политрук Мазоха оказался вовсе не таким уж упёртым солдафоном, каковым представлялся бойцам поначалу. Был он простой хороший дядька, с крепкими крестьянскими ручищами, рассказывал, что лошади его любили и здорово слушались. Но лошадей на этой войне не было – они бы увязли в снегах; снаряды доставляли собачьи упряжки, собаки же и вывозили раненых с поля боя. А раненых бывало очень много. Мазоха успел повоевать с финнами. Приёмы ведения войны познал в жестоких боях с умелыми финскими егерями, далеко не зелёными юнцами-добровольцами, а опытными вояками, которых Маннергейм накачал ненавистью к рюсся по самую глотку. Поэтому только горестно вздохнул, изучив экипировку добровольцев.
На студентах было бязевое бельё, шерстяные кальсоны, хлопчатобумажные брюки и гимнастёрки. Поверх надевалась шинель (чаще огромного размера, будто на вырост), будёновка со складов времён Гражданской, подшлемник, каска, а на ногах – валенки. Хорошо хоть не кирзачи. Из снаряжения каждому выдавались лыжи с мягкими креплениями, вещмешок, а в нём яловые сапоги, лыжные ботинки, плащ-палатка, ещё какие-то противоипритные сапоги – каждый весом в полпуда – и противоипритная накидка. На поясной ремень крепились котелок, фляга, две гранаты, два капсюля-взрывателя, сапёрная лопатка, два патронташа, сумка с патронами. И ещё противогаз через плечо. Тащить всё это на себе было под силу разве что Арону Копштейну да Тарасу Будко. Арон ещё хорохорился, а Будко ворчал, что такую экипировку сочинили тыловые спецы: «Ми ж не верблюди, щоб на горбу три пуди тягнути».
Как ни странно, ворчню Будко услышали те, кому она и предназначалась, и в прифронтовой зоне бойцов переодели: сняли шинели, будёновки, выдали ватные штаны. А поверх этих штанов ещё полагались белые брюки из какой-то непромокаемой плотной ткани. Вместо шинелей бойцы получили ватные куртки, а вместо будёновок – ушанки и ещё маски с прорезями для глаз. Ну, и в дополнение к шерстяным перчаткам полагались варежки с отдельным указательным пальцем. Всё это, как сказали бойцам, была строго секретная одежда, сшитая по последним спецразработкам.
«По спецразработкам! – поругивался про себя политрук Мазоха. – Эти ихние “спецразработки” целую дивизию угробили…»
Мазоха
«Красной армии нужны хорошо обученные кадры! – убеждали их агитаторы. – Советская военная техника требует глубоких знаний. С её помощью разгромим тех, кто попытается сунуть своё свиное рыло в наш советский огород! По зову Партии и Правительства грудью станем на защиту нашей Родины!»
Киножурнал ещё крутили – про то, как доблестная Красная армия героически крушит финские рубежи обороны…
Их 12-й лыжный батальон воевал в составе 8-й армии, которая наступала северо-восточнее и севернее Ладожского озера, намереваясь выйти на рубеж Сортавала – Йоэнсуу. Батальон совместно со 155-й стрелковой дивизией в феврале – марте 1940 года продвигались по маршруту Иломантси – Корписелькя, на так называемом Лоймоловском направлении.
Но в январе сорокового годаПошли мы, добровольцы, на войну,В суровую финляндскую природу,В чужую незнакомую страну…Так написал этот нескладный парень Арон Копштейн. На лыжах он совсем не умел стоять. Его ноги в огромных валенках привязывали к лыжам целой дюжиной верёвочек, под которыми не видно было креплений. Пригибаясь, он отталкивался палками и, проехав несколько шагов, падал. Все смеялись, а он поднимался и теперь уже скользил вперёд:
– А мне война на пользу! Теперь я стройный юноша. И воздух здесь чистый, и погода отличная!
И снова падал, и снова поднимался.
Рассказывали, что его забраковали на медкомиссии. И правильно забраковали: огромного роста, толстый, рыхлый, вдобавок он не умел сосредоточиться на насущном, а жил в своих книжках.
Засыпал с книжкой, просыпался с книжкой, шёл по улице – читал книжку, жевал ломоть хлеба и опять читал книжку. Он читал всё подряд – то, что читали все, и то, что даже никто не читал.
– На войне не книжки нужны, – сказал ему строгий седой врач, подписывая заключение «Не годен». – Поверьте, молодой человек, я прошёл Империалистическую войну – и там никаких книжек…
– А вот Витгенштейн сочинял в окопах свой «Логико-философский трактат»!
– Да ну! Что вы говорите! И вы его прочли?
– Конечно! От корки до корки. Даже два раза.
– Ну и какую же философию автор вывел из всей этой войны?
– Структура языка определяет структуру мира!
– Вот как? Очень неожиданно! Но к военной службе вы всё равно не годны.
– Нет, вы не понимаете! – Арон наконец оставил обычный радостный тон. – Для меня это жизненно важно! Если я теперь не пойду на войну, если не сдам этот экзамен… Да я вообще жить не буду!
Голос его дрогнул от безысходного отчаяния, грузное тело содрогнулось от скрытого рыдания, и он вздохнул настолько тяжело, что седой врач оторвался от своих заметок, очень внимательно посмотрел на Арона и, нервно покрутив перо в руках, пробурчал что-то вроде «Ну что ж, ну что ж…»