Liber Obscura. Тёмная книга, Эрика и её кошмарное приключение в двузначность
Шрифт:
Корвинград
ИСТОРИИ КОРВИНГРАДА:
Liber Obscura. Тёмная книга
По ту сторону Вороньего холма
(из сборника «Все оттенки ночи»)
Однажды перед Рождеством
(из сборника «Чудеса под снегом»)
Монстры под лестницей
Иллюстрации Хельги
Дождь
Она повсюду оставляла следы. И следы эти были столь же невероятны и просты, как она сама. Ведь это были книги. Нет, она не писала. Она обладала особым талантом проживать каждую историю, как свою. Будто единственную и неповторимую жизнь, дарованную ей богом и случаем. Особый талант. Вбирать буквы, втягивать их кончиками пальцев, соприкасаясь с бумагой. Впитывать взглядом всегда чуть влажных блестящих глаз. Вдыхать историю вместе с лёгким ветерком, рождённым в перелистывании страниц.
Она жила книгами, радовалась и страдала вместе с героями, а покончив с последней строкой, ещё несколько минут всматривалась в пустоту, обращая свой взор в лишь ей ведомые дали. Прощалась с прожитой жизнью и…
Она оставляла книгу.
Всякий раз именно там, где настиг её финал. Будь это пропахшее корицей кафе или чуть облупившаяся белая скамья у моря, потёртое сидение в поезде или диван случайного знакомого, у которого её застала ночь. Она жила лишь книгой, пребывая в иной реальности, не замечала ничего вокруг. Но стоило истории закончиться, как она последний раз касалась корешка, проводила тонкими пальцами по обложке и навсегда выпускала из рук. Ведь она верила, что книга живёт лишь когда её читают, а значит, полки её дома – это погребение заживо. Мавзолей живых трупов, призрачный плач сотен и тысяч голосов, жаждущих поведать о себе…
Нет, она не могла обречь их на такое. И потому в её доме не было книг. Хотя и дома у неё не было тоже. Её работа была подобно ей самой – перелёты, переезды, сменные квартиры, отели… Может быть только книги и держали её в этом мире? Она покупала их везде, где её настигала пустота – тот миг безвременья, когда одна история завершена, а новая не начата.
Что могло сравниться с этим? Первое касание, первое знакомство. Лёгкий трепет предвкушения током пронизывал подушечки пальцев, и вспышка осознания накрывала волной. «Это она!». Книга выбирала её, приглашала в свой мир, и она не отказывала. Будь у неё дух-хранитель или кто-то, кто наблюдал за ней, он мог бы поведать, что она готова принять любую историю. Её сердце было открыто чувствам, разум – новым идеям, детское озорство и любопытство жаждало приключений, и даже крохотная морщинка на лбу старательно впитывала теории и философские смыслы из трудов, что были тяжелы и неподъёмны, как обтёсанные морем валуны.
Хотя…
Будет нечестным утаить одну маленькую деталь. Все-таки одна книга у неё была. Та, с которой она никогда не расставалась. Это был удивительный сборник её собственной жизни, скроенный из мгновений чужих. Из каждой прочитанной истории она вырывала фрагмент, нет, не страницу, а всего лишь её малую часть. И каждый раз это был кусочек из того дня в настоящем, когда она завершила чтение. За шаг до пустоты. За слово до одиночества. Седьмого июля в полдень она находила страницу семьдесят семь и отсчитывала двенадцатую строку, а первого февраля за утренним кофе украдкой, как преступница, вырезала крошечными
Она сплетала связь миров каким-то своим особым причудливым образом и находила её отражение в прочитанном. Каждый раз она металась между своим пороком, одержимостью, и стыдом за испорченный томик, оправдывая себя лишь тем, что без этого маленького ритуала и безобидной привычки её собственная история будет неполной. В самом деле! Разве одно исчезнувшее слово способно навредить? Утратит ли мир себя, рухнет ли, исчезни из него несколько букв? Да многие и не заметят, как не замечают нюансов и оттенков, тонких смыслов и запрятанных игл иронии. Кто в наше время чувствует переливы вкуса истории, а не всего лишь жадно глотает калории сюжета?
Так она оправдывала себя, а после помещала трофей в аккуратный кожаный блокнот. Это были билеты в прошлые жизни, её личный гримуар чудес. Liber Obscura – книга тайн, тёмных, непостижимых, теряющихся в пространстве и времени.
Иногда, особенно вязкими вечерами в холодном отеле, она топила огни чужого города за окном в бокале терпкого вина, открывала свою летопись и совершала путешествие по осколкам памяти. Кусочки страниц калейдоскопом рассыпались на развороте, переливались мозаикой слегка различимых оттенков и фактур и возвращали привкус прожитых жизней. Дневник проживаний. Она начала вести его, когда ей исполнилось семь. Отец, тогда он был ещё жив, подарил, вопреки традициям и общественному замыслу, не атласные ленты и даже не куклу, подобающую всякой маленькой девочке. Он вручил ей альбом с плотными, но тонкими листами дорогой бумаги цвета сливочных конфет, в обложке из мягкой кожи такой рыже-красной, словно сам закат впитался в неё.
Много позже она не раз задумывалась, чего он хотел? Чтобы дочь стала художницей, писательницей, поэтессой? К чему маленьким девочкам такие полновесные дары? Великолепие и солидность подарка пугала, а чистые листы были столь идеальны, что вселяли ужас. Священный трепет и страх, что любой штрих осквернит первозданную красоту. Но вместе с тем нарастал огромный соблазн уничтожить эту самую превосходность. И она в этом преуспела. В какой-то момент перешагнула порог священного трепета. Обратись она к психоаналитику, тот бы сказал, что попутно она убивала своё представление о надеждах отца, упивалась никому не видимым бунтом. Она же считала, что именно тогда выбрала свой путь, не отводя глаз, смело шагнула в Бездну, в которую многие могли лишь всматриваться в вечной жажде ответа.
В тот день она дочитала книгу и, вспомнив довольно распространённую по всему миру и среди всех юных девочек и девушек игру, отыскала строчку по дню своего рождения. В той строчке не было ничего примечательного и, хотя сама книга была широко известной и полна крылатых цитат, ей попалась вереница обыденных слов. Буквы цеплялись друг за друга и тянулись к читателю, как ветки в лесу, лишённые всякой примечательности, не скрашенные ни причудливой формой, ни потешным зверьком, ни трелью сидящих на них птиц. Самые обычные слова. И тогда она поняла – ведь они есть клей истории! Будь книга сплошь изукрашена остротами и «мудротами», витиеватостями и переливами, как бы это было утомительно! А слова-клей, которых было столь же много, как и обычных людей в любой из эпох, своей простотой оттеняли и превозносили своих редких и особенных собратьев. И тогда она с любовью (и огромным стыдом) вырезала этот крошечный фрагмент страницы, повернула, прочла обрывки текста с другой стороны, мысленно попросила у книги прощения и намазала клеем.
Так первый кусочек лёг в альбом, а она поняла, что всё простое не менее значимо, чем сложное, и что мир не может состоять лишь из героев, громких фраз и чудес. Ведь тогда уникальность и редкость исчезнет, а вместе с тем и всякая необычность. Если в году будет триста шестьдесят пять праздничных дней, и все они Рождество, то просто не останется времени на восхитительное ожидание и предвкушение! Тогда единственными отличными от прочих дней станут лишние високосные двадцать четыре часа, и ждать их придётся четыре года!