Либертарианство: История, принципы, политика
Шрифт:
В США во главе движения аболиционистов стояли, естественно, либертарианцы. Ведущие аболиционисты называли рабство “кражей людей”, поскольку оно отрицало собственность человека на свое тело и похищало саму личность человека. Их аргументы были аналогичны аргументам левеллеров и Джона Локка. Уильям Ллойд Гаррисон писал, что его цель не просто отмена рабства, а “освобождение всего человечества от господства человека над человеком, от рабства личности, от правительства грубой силы”. Другой аболиционист Лисандер Спунер на основе доводов против рабства, базирующихся на естественных правах, пришел к выводу, что никакой договор, включая Конституцию, который человек не подписывал лично, не может служить основанием для отказа ему в естественных правах. Подобно ему, Фредерик Дуглас также
К концу XIX века классический либерализм начал уступать позиции новым формам коллективизма и государственной власти. Как это могло случиться, если либерализму удалось добиться таких успехов: избавить огромные массы людей от тяжелого ига этатизма и высвободить силы, приведшие к беспрецедентному повышению уровня жизни? Этот вопрос мучает либералов и либертарианцев на протяжении всего XX века.
Одна из проблем заключалась в том, что либералы обленились; они забыли предостережение Джефферсона, что “цена свободы — постоянная бдительность”, и посчитали, что очевидная социальная гармония и изобилие, принесенные либерализмом, отобьют всякое желание возродить старый порядок. Некоторые либеральные интеллектуалы высказывали мнение, что либерализм был завершенной системой, в развитие которой ничего интересного сделать уже нельзя. Появившийся социализм, особенно в его марксистском варианте, теорию которого еще только предстояло разработать, привлек молодых интеллектуалов.
Возможно также, что люди забыли, каких трудов стоило создание общества изобилия. Американцы и британцы, родившиеся во второй половине XIX века, вступали в мир быстро увеличивавшегося богатства, развивающихся технологий и растущего уровня жизни; им не было известно, что мир не всегда был таким. А те, кто понимал, что мир был иным, могли предположить, что стародавняя проблема бедности уже решена и больше нет необходимости сохранять социальные институты, обеспечившие ее решение.
По тем же причинам вопросы производства и распределения стали обсуждаться в отрыве друг от друга. В мире изобилия люди стали воспринимать производство как должное и принялись обсуждать “проблему распределения”. Великий философ Фридрих Хайек сказал мне в одном интервью:
Лично я убежден, что причиной, которая привела интеллектуалов, особенно в англоговорящем мире, к социализму, был человек, имевший репутацию великого героя классического либерализма, — Джон Стюарт Милль. В своем знаменитом учебнике “Основы политической экономии”, увидевшем свет в 1848 году и в течение нескольких десятилетий являвшемся основным руководством по этому предмету, переходя от теории производства к теории распределения, он заявляет следующее: “Как только вещи появляются, люди, порознь или коллективно, могут поступать с ними, как им заблагорассудится”. Будь это так, я бы признал, что очевидный моральный долг — следить, чтобы они были справедливо распределены. Однако это неверно, поскольку, если бы мы действительно делали с произведенными товарами все, что нам заблагорассудится, люди никогда бы не стали производить их снова.
Кроме того, впервые в истории люди поставили под вопрос терпимое отношение к бедности. До Промышленной революции бедны были все; не было предмета для изучения. Только когда большинство людей стали богатыми — по историческим стандартам, — люди начали задаваться вопросом, почему до сих пор существуют бедные. Так, Чарльз Диккенс сокрушался по поводу уже исчезавшего детского труда, благодаря которому многие дети смогли выжить, тогда как в прежние времена они были бы обречены на смерть, что, собственно, и происходило с большинством из них с незапамятных времен; а Карл Маркс предложил образ мира всеобщей свободы и изобилия. Между тем успехи науки и производства привели к появлению идеи о том, что инженеры и руководители корпораций могут управлять обществом точно так же, как они планируют деятельность крупной корпорации.
Утилитаристский акцент Бентама и Милля на “наибольшее счастье наивозможно большего числа
Конечно, мы не должны сбрасывать со счетов старую как мир человеческую страсть к власти над людьми. Кто-то забыл об источниках экономического прогресса, кто-то оплакивал распад семьи и общества, к чему привели свобода и изобилие, а кто-то искренне верил, что марксизм мог сделать богатыми и свободными всех, без необходимости работать в беспросветном фабричном аду. Однако было немало таких, кто использовал эти идеи как средство для захвата власти. Поскольку божественное право монархов больше не убеждало людей расставаться со свободой и собственностью, искатели власти взяли на вооружение национализм, эгалитаризм, расовые предрассудки, классовую борьбу и неопределенные обещания, что государство разрешит все проблемы.
К концу столетия оставшиеся либералы потеряли надежду на будущее. Журнал Nation в редакционной статье писал, что “материальный комфорт ослепил нынешнее поколение, заставив забыть о том, откуда он появился”, и выражал беспокойство, что, “дабы от [этатизма] вновь отказались, должны произойти катастрофические международные войны”. Герберт Спенсер опубликовал работу “Грядущее рабство” и перед смертью в 1903 году скорбел о том, что мир возвращается к войне и варварству.
И действительно, как того опасались либералы, век европейского мира, начавшийся в 1815 году, оборвался в 1914 году с началом Первой мировой войны. В значительной мере война была следствием того, что на смену либерализму пришли этатизм и национализм, но сама война для либерализма сыграла роль контрольного выстрела. В США и Европе в ответ на войну правительства расширили сферу деятельности и полномочия. Непомерное налогообложение, воинская повинность, цензура, национализация и централизованное планирование — не говоря уже о 10 миллионах павших во Фландрии, в Вердене и на других полях сражений — ясно говорили, что вслед за эпохой либерализма, которая только недавно сменила старый порядок, пришла эпоха мегагосударства.
На протяжении Прогрессивной эры, Первой мировой войны, Нового курса и Второй мировой войны американские интеллектуалы пылко верили в большое правительство. Герберт Кроули, первый редактор журнала New Republic, писал в книге “Обетование американской жизни”, что оно будет исполнено “не посредством… экономической свободы, а с помощью определенной степени дисциплины; не благодаря широкому удовлетворению желаний отдельных людей, а путем высокой степени их подчинения и самоотречения”. Даже устрашающий коллективизм, поднимавший голову в Европе, не вызывал отвращения у многих прогрессистских журналистов и интеллектуалов в Америке. Энн О’Хеар Маккормик писала в газете New York Times в первые месяцы Нового курса Франклина Рузвельта:
Атмосфера [в Вашингтоне] странным образом напоминает Рим в первые недели после марша “чернорубашечников”, Москву в начале реализации пятилетнего плана…
Нечто гораздо более реальное, чем молчаливое согласие, наделяет президента полномочиями диктатора. Эти полномочия — бесплатный дар, что-то вроде единогласной доверенности… Америка сегодня буквально требует приказов… Нынешний обитатель Белого дома не только обладает полномочиями, превосходящими полномочия любого из его предшественников, — он возглавляет правительство, которое располагает большим контролем над частной деятельностью, чем любое другое, когда-либо существовавшее в Соединенных Штатах… [Администрация Рузвельта] желает создать федерацию промышленности, труда и правительства по модели корпоративного государства, существующего в Италии.