Лицей 2019. Третий выпуск
Шрифт:
Опустошённый шкалик прозвенел по кирпичным осколкам и замер. Я отломил кусочек от бородинского хлеба, макнул его в горчицу и стал медленно жевать, думая о том, что делать дальше. Полумысли, как слепые мышата, сталкиваются в потёмках сознания, не рождая идеи. Похоже, придётся нарушить табу и воспользоваться запасным вариантом. Но для начала нужно выбраться отсюда. Как-то уж слишком хорошо стало: тело размякло, глаза смыкаются против воли, и в темноте мгновенно проваливаешься в манящее забытьё. Нет-нет, надо сгребаться – и вон из этой дыры. Только бы хватило сил выползти из
Хватило. Иду достаточно твёрдо, но не настолько, чтобы казаться трезвым порядочным гражданином. Я кажусь себе то вольной птицей, парящей над заснеженным городом, то зимним червячком, прячущимся в сугробе от чёрных сапог. Электрик убавил свет. Впору сказать – смеркалось… и ускорить шаг, чтобы поскорей добраться до цели и тем самым уклониться от пугающих приступов, вытекающих из синдрома мнимого освобождения. Да, таков мой диагноз. Я уже чувствую, как к горлу подступает горькая словесная отрыжка из ненужных вопросов и желчи. Глаза по-волчьи высматривают жертву. Приступы вопрошания – так можно назвать моё теперешнее состояние. Ещё несколько кварталов, и я буду в безопасности. Господи, только бы не встретиться с теми, кто по образу и подобию Твоему!
Старушка божий одуванчик, зачем ты идёшь в мою сторону, почему не сидишь дома у телевизора, не вяжешь носочки?..
– Простите, можно задать вам вопрос? Только один. Вы верите в любовь?
– Ой-ой! – Старушка поскальзывается, шлёпается об лёд. Я помогаю ей встать, отряхиваю от снега, ласково убеждаю не бояться.
– Я уж и не помню, сыночек, с чем её едят.
Извиняюсь, извиняюсь ещё раз, почти плачу. Уронил бабушку словом, говнюк.
Две молоденькие девушки гуляют под фонарями, звонко хохочут, не подозревают. Притягиваюсь пьянящим блеском их красивых глупеньких глаз.
– Девушки, вы верите в любовь?
Смеются, говорят – верим, снова смеются.
– Поцелуйте же меня… несчастного!
Смеются, говорят – нет, не поцелуем, уходят.
Вот идут два пацана, одинаковых с лица, молчат, мрачно курят, надвигаются.
– Ребят, извините, вы в любовь верите?
– Пошёл ты…
Всё правильно, иду, близится исцеление. Тут дойти-то – всего ничего.
Из-за угла выплывает тёмное пятно – чернорясый батюшка в полушубке, с кротким взором; идёт тихой поступью, точно по воде.
– Батюшка, вы это… в любовь верите?
– А как же, – охотно отвечает поп сквозь заиндевелую бороду. – Бог есть любовь, молодой человек.
– Значит, и меня, грешного, вы тоже любите?
– Христос всех завещал любить, даже врагов.
– Тогда обнимите меня покрепче, мне холодно.
Я подхожу к нему. Батюшка брезгливо отталкивает меня ладонями, облачёнными в кожаные перчатки. Падаю в сугроб. Священник проворно уходит, оглядываясь и бормоча нечто непозволительное его сану.
Поднимаюсь, чувствую боль в спине: видимо, упал на кусок льда или что там обычно закапывают в снег. Дурацкий вопрос, дурацкий случай избавления от припадка через мягкие ладони священника. Лучше бы оставил синяк – по крайней мере, это стало бы веской причиной моего появления
Заныриваю в ближайший магазин. Беру “Беленькую” на последние деньги и шоколадку “Альпен Гольд”.
Дом с аркой. Третий подъезд. Помню, стало быть. Постоять, что ли, покурить по традиции. Курю, кручу головой. Описывать совершенно нечего. Разве что деревья. Но деревья – они и в Африке деревья, что их описывать.
Приближается неизвестный, открывает пикающую дверь. Захожу следом в подъезд. Обычный такой подъезд со ступеньками, почтовыми ящиками, на подоконниках цветочки. Поднимаюсь на третий этаж. Помню. Добротная металлическая дверь. Звоночек рядом. Надо ли звонить в звоночек? Надо. Куда теперь мне… Звоню в звоночек. Жду.
Открывает. Или мне кажется… Нет, открывает. Смотрит и видит. Меня. Надо же…
– Привет, – растерянно говорит Марго, бегло осматривает.
– Привет. Это тебе, – протягиваю шоколад, глупо улыбаюсь.
Надо ли сказать, что она изменилась. Шёлковый халатик на стройном ухоженном теле, короткая стрижка с мелированием, тату в виде иероглифа на шее. Мало что осталось от прежней черноволосой дикарки в джинсе и фенечках. В квартире пахнет восточными благовониями, усыпляюще играет музыка в стиле “транс”.
– Не стой столбом, проходи. – Провожает в просторную кухню под хай-тек, кивает, куда можно приземлиться.
Она, она – только она так может говорить.
Молчу. Робко озираюсь, чувствую себя идиотом.
– Сколько не виделись – год, два… не помню, – лениво цедит она.
Раньше так не говорила. Зачем теперь говорит?..
– Год и три месяца. У тебя выпить можно?
Стеснительно вынимаю из пакета четок. Предлагаю:
– Выпьешь?
С отвращением смотрит на водку, отмахивается. Молча достаёт миниатюрную рюмку из кухонного шкафа, вытирает салфеткой. У меня двоится в глазах. Образ стройной блондинки перехлёстывает смешливая ведьмочка, певшая когда-то Янку Дягилеву под расстроенную гитару: “А мы пойдём с тобою погуляем по трамвайным рельсам…” Сходили, погуляли. Года два назад она перебралась в этот город, поступила в универ на дизайнера. Теперь ни с кем почти не общается из старых знакомых.
В ванной шумит вода. Зачем она включила воду? Собралась мыться или забыла выключить? Снова думаю не о том.
– Марго, у тебя там вода…
– Знаю. Как ты?
– Я нормально. Учусь на актёра. Расту, так сказать, духовно.
– Вижу, как растёшь. Ветчину будешь?
– Не стоит. Хотя…
Ухаживает за мной. Красивая такая, стройная. Когда она, склонившись над столом, резала ветчину, халатик растворился и обнажил две её беленькие груди. Я их не знаю. Знаю только уши, шею, потрескавшиеся от ветра губы, пропахшие дымом волосы, руки. На чердаке её дома, где мы целовались, были голуби, сумерки и узкое оконце, выходившее на главную городскую площадь.