Лицей послушных жен (сборник)
Шрифт:
Была еще парочка уколов насчет черной неблагодарности за все то, что он для меня сделал (перечень был гигантский – за всю жизнь не отработать и первых пяти пунктов!). Как окончательный вердикт прозвучало то, что не зря Бог шельму метит. Мирось даже попробовал передразнить мое заикание, но плюнул, схватил меня за плечи, вдавил в матрас, несколько раз хорошенько встряхнул и шесть раз повторил вопрос: «Кто он?!»
Я подскакивала под его сильными руками, но была уже не здесь, потому что поймала себя на том, что способна видеть
В такой вот ситуации! Я думаю и страшно удивляюсь тому, что, как оказалось, у человека «не было никаких сомнений» насчет меня. Никаких! Все десять лет – никаких сомнений в том, что пригрел на груди змею.
Это было так странно.
Просто странно, и больше ничего.
Но и обидно – а если бы это была только шутка, розыгрыш, тот дурацкий эксперимент, о котором говорила Томочка? Как бы он смог вернуть все назад после сказанного?
– Спасибо, – сказала я. – Спасибо…
И начала одеваться в первое, что попалось под руку. Он выдергивал вещи и снова забрасывал в шкаф. Я доставала другие.
За этим веселым занятием нас и застал звонок в дверь. Закрыв шкаф на ключ, Мирось бросился к своей «скорой помощи».
В коридоре зазвучали голоса – его новый, незнакомый, слишком звонкий, истеричный и тихое щебетание Томочки.
Потом все стихло.
Пошли в кухню, закрыли дверь.
Я села на кровать, тяжело дыша и думая, как бы мне выбраться отсюда, ведь они там, наверное, заняли «круговую оборону».
Но через минуту в спальню вошла Томочка. Вошла как в палату к больной – с сочувствующим выражением лица и красными от волнения щеками.
Я посмотрела на нее новым взглядом. Она до сих пор была похожа на Одри Хепберн, даже выглядела намного лучше ее в ее годы, ведь Одри умерла от рака и на последних фотографиях была чересчур высохшей и утомленной.
Томочка села рядом и взяла мою руку, как хороший врач.
– Это правда? – спросила она.
– Что именно?
– То, что ты сказала Миросику?
– Воплотила твою идею в жизнь, – усмехнулась я. – И могу сказать, что ты была права: человек лучше познается при разводе.
– Значит, это не правда? – обрадовалась она.
– Нет, это правда, – сказала я. – Когда будешь записывать свои исследования, не забудь указать, что такие эксперименты нельзя проводить безосновательно.
Она провела рукой по моей взлохмаченной голове:
– Я тебе не верю.
Я была тронута: оказывается, Томочка не считала меня пригретой змеей. Она сказала и сделала то, что должен был бы сказать и сделать Мирось. Но его поезд уже был далеко позади.
– Это правда, – повторила я. – И я хочу развестись, пока не поздно. И пока у него есть ты.
Она покраснела еще больше.
– Не мели ерунду! У вас хорошие многолетние отношения, стабильные, подкрепленные материальными и духовными ценностями…
– …XXV съезд КПСС определил дальнейшую
– Что? Да ты больна! У тебя горячий лоб!
– Разве не помнишь, как я тебя учила? – захохотала я и добавила вполне серьезно: – А про свою дыру в сердце тоже забыла? Дыру, в которую я влезла всей пятерней несколько лет назад, а? Ведь если бы не я…
Томочка смотрела на меня широко раскрытыми глазами и молчала. Почти так же, как тогда, в гастрономе. Но теперь ее лицо не светилось таким безупречным бело-розовым фарфором, и уголки губ давно уже опустились вниз. А в роскошной и аккуратной прическе я заметила серебряную нитку седины, которой раньше никогда не замечала.
– Вот теперь есть шанс все исправить… – тихо сказала я. – Человек не может жить с дырой в сердце – рано или поздно это заканчивается дырой в голове.
Она покачала головой:
– Прошлое исправлению не подлежит. А все уже давно в прошлом…
– Подлежит! – весело сказала я. – Если мы этого захотим! Стоит всего лишь найти нужную лазейку…
Можно только представить взгляд, которым окинула меня Томочка. В нем была неподдельная взволнованность – но не тем, о чем я сказала, а скорее состоянием моего психического здоровья. Если так пойдет дальше, то она полностью убедится в том, что надо вызывать «скорую».
Она неловко молчала, переваривая мое предложение. Конечно, решение должно прийти к ней не сегодня и не завтра – я ее не торопила, но знала, что оно наверняка будет. И поэтому даже обрадовалась, когда она перевела разговор на то, ради чего сюда и примчалась.
– А кто он, где вы познакомились – в больнице? – спросила она.
Вопрос, сформулированный почти так же, как его задал Мирось, прозвучал мягко – на него хотелось ответить.
– Это было давно, в 80-х… А он до сих пор живет один, без меня. И это тоже надо исправить.
– То есть ты хочешь сказать, что в детстве у тебя был друг, которого ты встретила сейчас?
Я просто диву далась, насколько четко и просто Томочка сформулировала такую запутанную историю. Внешне все выглядело именно так – достаточно обычно и понятно.
Я кивнула:
– Да, в детстве у меня был друг… Настоящий большой друг. Но его давно уже нет. Зато я нашла другого. И он есть.
– Я ничего не понимаю, но ты уверена, что поступаешь правильно? – тихо спросила Томочка.
– Я уверена, что поступаю правильно в отношении тебя, – сказала я. – А в отношении себя уверена только в одном: я знаю, что такое любить.
Больше я ничего не сказала.
Дала понять, что разговор окончен, отвернулась лицом к стене. И тактичная Томочка, бросив на меня растерянный взгляд, ретировалась из комнаты.