Лицей. Венценосный дуэт

Чернов Сергей

А вот сейчас наступает тишина. Оглушительная. Все настолько примерзли, что ни словом, ни жестом не мешают нам уйти.

Да, вот так! В жалобе, что мы подали в департамент, красной нитью, хоть и подспудно, сквозила детская обида на несправедливость. Были намёки на нарушение Положения, но невнятные и слабо обоснованные. Комиссия легко вывернется при желании. А желание у них точно есть. Они даже не поговорили ни с кем, а от меня закрылись, как от чумной.

Мы едем домой, папочка

за рулём. Довольный, как лев, только что откушавший свежую и вкусную антилопу.

— Тебе повезло, дочь, — рассказывает он по дороге, — министерство не успело поднять лапки кверху, иначе пришлось бы запретить тебе такую мощную волну поднимать.

Успеваю перехватить вскинувшуюся Данку. Как же, её священную свободу ограничивают!

— (Твоя свобода — штука, ограниченная со всех сторон)

— (Я — не крепостная!)

— (Конечно, нет. Ты просто дура. Защищаешь своё право вредить отцу? Нет у тебя такой свободы! Не заткнёшься — в камеру закину. И пинков навешаю), — хватило отповеди, моя малолетняя реципиентка ворчит, но глухо и вдогонку.

— Что у вас там с министерством?

— Мы им поставим условия: цена в два раза больше, предоплата в пятьдесят процентов. И жёсткий график денежных перечислений. Но пока молчат. Если они хотя бы переговоры начали, пришлось бы тебя придерживать. С болью в сердце, конечно, — последнюю фразу папахен говорит с улыбкой.

Не улыбнуться в ответ невозможно, красивый он мужчина. Повезло с ним мачехе. А мне так повезёт? Неужели мне так и достанется всего лишь Пистимеев… н-ю-ю-ю, что за дела?

— Как думаешь, пап, а ролик со мной телевидение выпустит? — мне надо выбросить Пистимеева из головы, а то разливается внутри какое-то неуместное томление.

— Тебя сильно огорчит, если нет? — папахен кидает на меня испытующий взгляд.

— Мне фиолетово, — применяю недавно вошедшее в моду словечко. Папочка сразу не включается.

— Это как?

— Фиолетово, до лампочки, по барабану, — охотно расшифровываю, — всё равно мне, короче…

С минуту папахен переваривает. Кажется, его удивляет моё отношение.

— Мы сразу узнаем, когда дойдёт до кое-кого. Если переговоры с министерскими вдруг пойдут, как по маслу, значит, они поняли, что их ждёт. Среди журналистов был один наш. Мы его придержим. Остальных, включая телевизионщиков, притормозят они.

— А если не смогут притормозить?

— Если не смогут, их трудности. Мы государственные каналы не контролируем.

Разоткровенничался папахен. Это мне плюшки за разумное и сдержанное поведение. Где-то я понимаю подростковый максимализм Данки. Не сказать, что ситуация совсем мерзкая, но лёгкий неприятный запашок есть.

— (Успокойся, дурочка!), — Данка бурчит что-то невнятное и недовольное, — (Мы сделали всё, понимаешь, всё! Всё, что могли. Дальше — дело взрослых).

— Пап, давай так, — пытаюсь нащупать

компромисс, — делайте, как знаете. Но если что, в частном порядке, в рамках лицейского общения, я им врежу. Точно так же, как в интервью. Договорились?

Думал папахен долго. Мы уже приехали, а он всё размышляет.

— Хорошо. Но ни в коем случае не журналистам, — говорит он уже на выходе с парковки. — В конце концов, вы подростки, никто не ждёт, что вы будете держать язык за зубами.

— Мы с Викой держим свои языки на железной цепи, — улыбаюсь слегка надменно.

— Хорошо. Тогда до Нового года помалкивайте.

— До Нового года сама не собиралась, — мы входим в подъезд, — Здрасте, Вера Степановна!

— Надо четверть завершать, а эти скандалы сильно от учёбы отвлекают.

26 декабря, среда, время 16:05.

Квартира Молчановых.

— Умница ты моя, разумница, — в прихожей папахен трепет мне волосы и целует в щёку.

— Это что тут за нежности при живой жене?! — застукавшая нас Эльвира подпускает в голос максимальную стервозность и грозно упирает руки в бока.

— Ты тоже хочешь? — как только моя куртка и сапоги покидают меня, бросаюсь ей на шею. Поцелуев восхотелось? Щас засыплю!

— Как от тебя свежестью с мороза пахнет, — мачеха делает вид, что отталкивает меня, — ну, хватит меня слюнявить…

Самый лучший способ снять стресс — нацепить сбрую, утянутую до предела. Какой бы опыт у меня не был, но юный организм до сих пор потряхивает. А как иначе? Я, всего лишь девятиклассница, только что бросила перчатку правительству. Обычный человек будет не просто мандражировать, он с катушек съедет.

Занимаюсь у станка. Через сорок минут хруст суставов и скрип связок железной щёткой вычищают из меня все переживания. Вернее не меня, а Данку.

Вечером меня ждёт сочинение по «Войне и миру». Есть кое-какие мысли по поводу Кутузова и Наполеона. Которых, между прочим, Лев Николаевич не высказывал. Я ж говорю, он не всё заметил.

28 декабря, пятница, время 13:10.

Элитный ресторан на Кузнецком мосту.

Варданян, Молчанов, Кузьмичёв.

Владислав Олегович.

Замминистра сегодня имеет вид не такой вальяжно непробиваемый, чувствуется какая-то перспектива в предстоящем разговоре, невзирая на некоторую мрачность. Шеф сердечно с ним здоровается, я вслед за ним тоже улыбаюсь. Надеюсь, выглядит искренне.

— Заказывайте, — радушный жест, — я уже выбрал.

— Друг мой, — традиционно обращается ко мне Тигранович, — не ударить ли нам сегодня по французской кухне?

— Тогда положусь на вас, Сергей Тигранович. Я слабо в ней ориентируюсь. Только без лягушек, — уточняю свои вкусы последней фразой.