Лич из Пограничья
Шрифт:
Полувий, как пес, долго и придирчиво внюхивался в след бесценной добычи, которую сам по сути и создал. Тусклый старческий взгляд оторвался от Энолы и скользнул на кипу древних книг, лежащую в стороне. На истертых кожаных корешках проступали витиеватые символы. Пожелтевшая, запятнанная бумага хранила запах старых чар.
Без чар эти книги давным-давно бы рассыпались в пыль.
Полувий не удержался — коснулся ладонью ближайшего переплета. Мощь! Какая же небывалая мощь скрыта под ним. Какие тайны! Какие знания.
Чернокнижник, наконец, позволил себе дотронуться и до лежащего рядом фолианта,
И теперь это сокровище, возрастом в тысячу лет лежит на нирийском узорчатом ковре посреди его, Полувия, покоев.
Дневник бога!
Ключ к основам мироздания.
Чернокнижник выучил тексты книг наизусть. Мог процитировать каждую страницу. «Сперва ничего не выходило, ибо звери были слишком поздними, а люди, приживленные к ним, не носили в себе чародейской крови. Звериные тела поглотили их, как и звериные мысли»… И позже. Многими страницами позже: «Человек и зверь соединяться в одно не вдвоем, но втроем — ибо человек должен нести в себе половину от духа бессмертного»…
Древние звери и полулюди — из них-то и родилась вся магия этого мира. Полувий улыбнулся и тут же прикрыл губы ладонью, будто Энола могла заметить его самодовольство и осудить. Но ведь не гордиться собой нельзя — это он, а не великий Йоремуне сумел сотворить самое грандиозное…
Сотворить и потерять.
Зубы скрипнули от досады. Качнулось от резкого выдоха пламя свечи, заставило темноту содрогнуться.
— И все же я… Я! Я создал его. Не древние духи, не кто-то иной из твоих сегодняшних последователей, а я — Полувий-клирик, мастер книг и тайных знаний.
Создал оборотня-дракона.
И потерял его десять долгих лет назад.
Пепа устала стоять в немногословной компании ездовых животных. Тем более, что все они, кроме настороженного Браслета, уже спали. В маленькое окно заглядывала луна, вытягивала из-под «бычьего» морока настоящую Пепину тень. На ней зубастая шишковатая морда выглядела еще длиннее и ужаснее…
И за что ей все это? А, главное, зачем? Эти несущие смерть зубы, способные одним ударом раскрошить череп лошади. Эти тонкие и одновременно мощные ноги, способные скакать без устали много миль. Эта полосатая шкура, растворяющаяся в мреянии полуденных кустов и трав — жертва нипочем не разглядит ее даже в опасной, слишком опасной, близости. Иные бы отдали за подобное тело многое, если не вообще все…
Иные, жаждущие могущества.
Пепа же его никогда не хотела. Все, что она желала — помочь семье. Семью она хорошо помнила, даже в этом чужом, подбрасывающем в голову свои собственные хищные воспоминания теле — всегда! Мама, папа и выводок любимых сестер, таких разных и ярких, как полевые цветы. Сестра Джорджия писала картины, сестра Кэтти читала запоем и составляла каталоги книг, сестра Мур изобретала всякие удивительные штуки, сестра Амбри ваяла скульптуры из камня, а сестра Кирис изучала право…
Только
Пепа толкнула носом незапертую дверцу денника, вышла в проход и прокралась тихо, насколько это могло получиться у столь огромного существа, на улицу. Сад благоухал, и все же это был весьма бедный сад. Простые белые гортензии, черемухи, яблони, сливы. Гривы зеленого очитка на камнях и пруд, затянутый кружевом ряски.
Кваканье лягушек.
Ее семья тоже жила бедно.
Пепа вспомнила, что у нее дома тоже был пруд. Когда еще был дом. Вернее, когда она еще была в доме. Хотелось бы, чтобы после того, как Пепа согласилась в эксперименте великого духа, у семьи все наладилось. Чтобы у сестры Кэтти появились деньги на книги, чтобы сестру Амбри и сестру Джорджию не выгнали из академии художеств, чтобы сестра Кирис смогла уехать на восток и учиться там, а сестра Мур открыла, наконец, лавочку чудесных товаров, о которой мечтала всегда…
Мама говорила — не стоит сжигать себя, чтобы нам стало теплее, но Пепа ее не слушала и гнобила себя за никчемность. Поэтому и пошла туда… В богатый и красивый дом великого духа, где ради семьи она продала свою жизнь…
Пепа склонилась над зеленым рясковым бархатом водоема, откинула носом зелень и вгляделась в отражение. Из глубины на нее смотрела жуткая звериная морда.
Чудовище.
«Деодон Смертельнозуб» — так было написано на саркофаге с окаменевшими мощами его. Они вдвоем — Пепа и монстр — лежали порознь, на белых сияющих столах, после чего их срастили в одно.
А потом объявили, что ничегошеньки из этого не вышло.
И Пепа сперва из человека, а после из обещанного «сверхчеловека», превратилась в «то, что не вышло». Бракованное и ненужное, подлежащее утилизации… Или в лучшем случае, перепродаже контрабандистами в цирк уродов или какому-нибудь богачу, которому опостылели караульные собаки, и хочет он теперь поразить своих избалованных гостей небывалым дрессированным чудищем. Пусть чудище и чудно, и уникально, и даже может развлечь гостей беседами, оно все равно остается «тем, что не вышло».
От болезненных воспоминаний разыгралась жажда, и Пепа припала к пахнущей тиной воде.
— Душевная ночь, — прозвучало с противоположной стороны прудика.
Там стояла старуха, седая и слепая, добротно одетая. Она улыбалась.
— Душевная, — эхом повторила за ней Пепа.
Капли воды прокатились по зубам, по жесткой шерсти нижней челюсти, упали обратно в пруд.
— Ты бы не пила оттуда воду, дорогая, — предупредила старуха.
— Она мне не навредит, — отозвалась Пепа, раздумывая, как бы вернуться обратно в конюшню. — Вкусная вода.
— Удивительное дело… Удивительное… — Старуха развернулась спиной и побрела от пруда прочь по едва заметной тропинке в сторону сиреневых зарослей. Почти скрывшись за ними, она остановилась, не разворачиваясь, позвала. — Ну, чего стоишь? Пойдем, покажу тебе кое-что интересное.
— Пойдемте, — вежливо приняла приглашение Пепа.
Идти пришлось осторожно, шагать в полшага и нога в ногу. Переднюю с задней ставить синхронно, чтобы рождалась иллюзия, будто, остро вминаясь в землю каблуками, идет по саду грузный человек.