Личная жизнь шпиона. Книга вторая
Шрифт:
– Простите, что надоедаю. Докучаевой вы пропуск заказывали?
– Да, днем Рита приходила. К вам, между прочим. А вы куда-то вышли. Снизу она позвонила мне и попросила заказать пропуск. Что-то не так?
– Нет, все в порядке.
Некоторое время он сидел за столом и смотрел в окно, на подоконник села крупная ворона, стала косить на него черным глазом, а потом взмахнула крыльями и улетела. На душе сделалось грустно и противно.
Вечером в пятницу Роман Павлович из телефона-автомата позвонил старому приятелю Льву Синицыну, отставному генералу
Вскоре он сидел на кухне знаменитого дома на набережной, окна которой выходили на Кремль. Кухня была небольшая, восьмиметровая, но там было тепло и уютно. Синицын сказал, что у него есть для гостя сюрприз, пошел в комнату и вернулся с прошлогодним календарем, посвященным декабристам. Календарь был небольшой, книжного формата, многоцветный, страницы крепились на проволочную спираль. На них были помещены портреты героев восстания декабристов 1824-го года, на одной из страниц братья Михаил и Николай Бестужевы, красавцы в офицерской форме.
– Твои родственники, – сказал Синицын. – Это мы на экспорт календари выпускаем. Текст на английском. Хорошая вещица. Тебе на память.
Бестужев листал календарь, вглядываясь в лица героев декабристов. Интересно, почему сейчас, в наше время, не увидишь таких благородных красивых людей, куда они делись. Он вспоминал лица сослуживцев и морщился.
– Да, занятная штука, – сказал он. – В этом году хочу съездить в Бурятию и посмотреть на ту богом забытую дыру, ну, куда сослали Николая и Михаила. Где они прожили лучшие годы. Уже после каторги…
– Ты давно собираешься, – сказал Синицын. – В прошлом году даже билеты купил…
– Сам знаешь, какая у меня работа собачья. Ну, скажи лучше, что делать с проклятым письмом?
– Ты потомок декабристов, – ответил Синицын. – И должен мерять жизнь их аршином. Вопрос так ставится: чтобы сделали на твоем месте выдающиеся предки? Они бы не струсили. Тебе остается поступить так же. Надо поехать в Питер, выйти на Сенатскую площадь, в воскресный день, когда народу побольше. И крикнуть в толпу: товарищи, в КГБ воруют, как последние сволочи. А потом постой и подожди пару минут. Подойдут два симпатичных парня в штатском. Наденут на тебя наручники.
– Не подкалывай. Скажи серьезно.
– Тогда предлагаю нечто другое. Я был у тебя на даче, а ты тогда новой печкой хвастался. Отличная печка. А когда есть печка и дрова, нужна бумажка для растопки. Раньше ты газеты жег, а теперь сожги анонимку. Забудь ее содержание и все остальное. Автор этого опуса тебя мысленно поблагодарит за то, что ты не отдал его сочинение комитетчикам. Они бы этому писателю устроили длинный отпуск на Колыме… Но сначала, для затравки, подержали пару лет в психушке, чтобы он сам забыл свою дурь. Ладно, не хочу о грустном.
– Это и есть твой совет?
– Учти, автору анонимки выпадет судьба, которая куда страшнее судьбы твоих знаменитых предков. У братьев Бестужевых были каторжные работы на заводе под Читой. Точнее при заводе, потому что работяги из них никудышные оказались. А потом их отправили в Бурятию на поселение. И жили они там в приличном доме, делали,
– Ну, и что в итоге?
– Автору анонимки суд прилепит статью об измене родине и намотает от двадцати лет до высшей меры. И окажется этот грамотей даже не на лесоповале, а в месте похуже. В каком-нибудь закрытом городе или поселке в степях Казахстана, где уран добывают. В таком местечке, которого нет даже на карте. И тебе обломится. За природную любознательность. Лет десять строгача и десять ссылки. Нравится?
– Очень нравится, – кивнул Бестужев. – Думал, ты что-то умное скажешь.
Они допили бутылку, обменялись анекдотами, и Бестужев ушел с тяжелым сердцем. Он думал, что напрасно приходил, у военных другой склад мысли. Хорошо хоть, что он о Рите даже словом не обмолвился.
Глава 3
На следующий день в субботу, чтобы немного развеяться, Роман Павлович отправился на дачу, не государственную, а свою собственную. Дом в поселке он купил пару лет назад, сообразив, что не вечно будет в партийной номенклатуре. Когда-нибудь, может быть, не дождавшись пенсии, пересадят в кресло уровнем ниже, и останется он без продуктового распределителя, командировок в социалистические страны и государственной дачи, – наступят кислые времена.
Когда подвернулась возможность купить у дальней родственницы, внезапно овдовевшей, неплохой дом, он без колебаний выложил скопленные на черный день деньги, кое-что занял и вскоре почувствовал, как хорошо коротать вечера на закрытой веранде и видеть за стеклом не дачный огород, – несколько жалких грядок с зеленью и кривые стволы яблонь, – а столетние строевые сосны, которые растут здесь, чувствовать запах смолы, а не навоза, и не слышать ничего, кроме далеких гудков электрички.
Бестужев умел ценить уединение, было приятно сознавать, что никто не видит тебя за глухим забором, никто тебе не завидует, и, значит, анонимки не напишет, да и тебе самому никто не нужен. Он загнал машину на участок, запер ворота. Открыл дом, переоделся, протопил железную печку и, усевшись в кресло, стал листать исторический роман, который взял в ведомственной библиотеке, он всегда просил что-то из русской истории, лучше всего – мемуары, но в этот раз он не испытал живого интереса. Читал абзац-другой, останавливался и возвращался к мыслям о письме.
Он отложил книгу, расстегнул портфель, достал письмо и подумал, что в этом году дочь окончит университет, надо подумать о ее распределении. Он распахнул дверцу печки и бросил письмо в топку. В следующую секунду вскочил на ноги, полез рукой в огонь, вытащил листки, уже горящие, бросил на пол и затоптал ногами. Через пару минут он стоял перед обеденным столом, разложив на нем то, что осталось от письма. Пострадала первая страница, обгоревшая в основном слева, где поля. Почти полностью сгорела последняя страница, предпоследняя, схваченная огнем по краям, была пригодна к прочтению. Остальные страницы пожелтели, но остались целы. Он убрал письмо в пластиковую папку и опустил в портфель.