Личное первенство
Шрифт:
Но все это дошло до Шелешнева позднее. Сейчас Алексей видел лишь, как под канаты ловким, привычным движением скользнул старый боксерский врач Коробейников, слышал, как он сказал, едва глянув на бровь Соколова:
— Ну, милый, дело табак!
Все остальное Шелешнев воспринимал так, словно окружающие сговорились играть в бессмыслицу. Доктор снова юркнул под канаты, а за ним с таким видом, будто ему вовсе не нужно продолжать схватку, последовал Соколов. Судья на ринге обменялся короткими словами с другими судьями, подошел к Шелешневу и взял его
«Они и меня хотят втянуть в свой глупый сговор», — подумал Шелешнев, отчужденно глядя на свою руку, которую судья властным движением поднимал кверху. «Опомнитесь, ведь бой не кончен!» — хотелось крикнуть ему, но он молчал, подавленный смутным, тяжелым чувством чего-то непоправимого.
— Победил Шелешнев! — с ужасом услышал он слова судьи.
Ему вдруг вспомнился цирковой заяц, негнущейся, прямой, как палка, лапой колотивший в барабан. Казалось, заяц пробрался к нему внутрь и часто, больно, гулко колотит по сердцу.
Кто-то накинул ему халат на плечи.
— Поздравляю, Алеша, — сказал секундант, — все-таки победа.
Шелешнев не ответил, он тяжело пролез под канатами и стал пробираться к выходу. К нему тянулись какие-то люди, стоял нестройный шум голосов, раздавались аплодисменты. Затем перед его глазами оказался букет ярких цветов, и он услышал голос мастера кузовного цеха Карпухина:
— От наших ребят! Будущему чемпиону!
Сделав над собой усилие человека, берущегося голой рукой за раскаленный брус, Шелешнев взял букет и, не поднимая головы, быстро пошел в раздевалку.
Алексею не раз доводилось испытывать горечь поражения, но то ничего не стоило перед горечью сегодняшней победы.
Шелешнев долго стоял под душем. Колючие струи хлестали тело, вместе с усталостью смывая и то нехорошее, что он только что пережил.
Одевшись и уложив в чемоданчик свое боксерское снаряжение, Шелешнев вышел в раздевалку.
На подоконнике, охватив колено руками и мерно покачивая ногой — ее обычная поза, когда она была чем-либо раздражена, — сидела Нина. Перед ней стоял Соколов. Белый крестик пластыря — знак удара — закрывал его левую бровь. Шелешнев не ожидал этой встречи (по дороге на стадион Соколовы говорили, что сразу после матча пойдут на именины к брату Сергея), он смутился. Соколов быстро повернулся к нему.
— Будь добр, подтверди Нине, что ты понятия не имел, что у меня слабая бровь. Беда с этими женщинами, — добавил он с натянутым смехом, — заладила, что ты нарочно метил…
У Шелешнева похолодели щеки. Стараясь не глядеть на пластырь, стянувший кожу лба и как-то странно перекосивший лицо Сергея, он молча, с натугой кивнул головой.
— Ну, вот видишь! — торжествующе воскликнул Соколов, и Шелешневу почудилось в его тоне облегчение, словно где-то, в глубине души, и у Сергея шевелилось сомнение.
— Я вовсе не осуждаю Алексея, — сухо сказала Нина. — С какой стати человеку отказываться от лишнего шанса? Даже единственного, если хотите. Пожалуйста, не перебивай меня, — бросила она Сергею. — Я же не
— Я знал… — Шелешнев намеревался рассказать все до конца, но на лице Нины появилось такое гадливое выражение, что слова застряли у него в горле.
— Лучше бы ты соврал! — Она брезгливо передернула плечами, вся как-то съежилась, будто прикоснулась к чему-то нечистому. — Хоть бы ради меня, ради прежнего твоего… — Она хотела сказать «чувства», но, вспомнив о Сергее, удержалась.
«Так она знает, что я ее любил? Как же она может так низко обо мне думать?»
Шелешневу уже не хотелось оправдываться в глазах Нины. Движимый злым, оскорбленным чувством, он с вызовом проговорил:
— Если удар был неправильный, пусть Сергей опротестует бой.
— Замолчи. Гадко!
Соколов стоял, нагнув голову, внимательно глядя на серый исхоженный линолеум. Его маленькие, тесно прижатые к голове уши слегка порозовели. Шелешнев ждал, что он заговорит, но Сергей молчал. Алексей снял с вешалки плащ, неловко поклонился и вышел…
И вот он снова сидит в машине, на этот раз один, и пробирается сквозь людскую запруду к Ленинградскому шоссе.
Сумерки прозрачным туманом окутали улицы. Словно светляки, горели зеленые огни светофора. Шелешнев включил малый свет, желтоватая муть растекалась в воздухе перед носом машины.
Большие уличные часы показывали четверть десятого. В половине десятого должны начаться при заводском клубе занятия молодежной секции бокса, которой он руководил. Клуб находился на другом конце Москвы. Шелешнев вздохнул и нажал педаль акселератора. Когда стрелка спидометра добралась до пятидесяти километров, он сбросил газ — на большую уступку себе он не был способен.
Знакомый запах кожи и здорового человеческого тела ударил в нос Шелешневу, едва он переступил порог физкультурного зала.
Его ученики были в сборе. Не ожидая команды, они построились в шеренгу вдоль шведской стенки. Дежурный Коля Трушин, коренастый крепыш с узкими монгольскими глазами, отрапортовал, что на занятиях присутствуют все восемнадцать человек, больных нет. Затем он сказал:
— Товарищ Никонов желает сделать заявление.
— Пожалуйста, товарищ Никонов! Что у вас?
Вперед шагнул сухощавый подросток лет семнадцати, со вздернутым носом, усеянным веснушками.
— Я вчера… курил.
— Так, — нахмурился Шелешнев. — Что дальше?
Никонов шмыгнул носом.
— Я больше не буду.
— Вы уже давали слово, что бросите курить. Вам известно, что это первое условие, которое я поставил всем, желающим заниматься боксом. Вы не можете себя пересилить, тогда оставьте бокс.
Веснушки стали еще приметнее на побледневшем лице Никонова.
— Я не по-настоящему курил, Алексей Романыч. Меня дядя сигарой угостил, мне интересно было попробовать. Я и не затягивался почти, она горькая. Я больше никогда не буду…