Личный убийца

Приходько Олег Игоревич

— Не совсем.

— Совсем, совсем. Так вот, отвечаю: я ее изнасиловал. При этом выяснилось, что я был ее первым мужчиной, несмотря на многолетнее замужество. Это так ее потрясло, что она застрелилась. Устраивает?

Кокорин поперхнулся сушкой, закашлялся.

— Домой я поехал, домой, Алексей Михайлович, — продолжал Решетников. — Чему свидетелей нету. Так что вполне резонно заподозрить, будто в ее «редике» гроши корячились, и я отправился за ней в Малаховку, а там застрелил. Весьма профессионально. И пистолет она сюда приносила, чтобы мне

в подтверждение своих слов показать. Тут у меня план и созрел. Более того, не за ней, а с ней я поехал. С ней. Вроде дачу осмотреть — вдруг у Богдановича там еще часть арсенала спрятана? И вот, когда мы остались одни, я ее застрелил. И бросил на кровать. И, тщательно протерев пистолет, вложил в ее остывающую руку.

Кокорин сосредоточенно пил чай, точно это было сейчас для него самым важным на свете — напиться чаю поскорей, покуда не отняли. Когда на дне остались одни чаинки, с сожалением отставил чашку, вытер губы тыльной стороной ладони и посмотрел на визави:

— Все?

— Но ведь была такая версия, а? Алексей Михайлович?

— Почему… была? Она есть.

— У вас?

— Не важно!

— Да нет, это важно. Может быть, об этом вслух не говорят, но в уме про запас держат — хороший следователь или плохой?

— А я какой?

— Одинокий. — Викентий закурил, отметив неудовольствие избалованного запахом бергамота Ко-корина, включил кондиционер. Потом выключил. Снова включил.

— Что вы нервничаете, Викентий Яковлевич?

— Думаю. Я когда думаю, обязательно нервничаю. Не привык.

— К недоверию?

— Нет, к недоверию я как раз привык. Я ведь год в сизо находился, под следствием. А потом в лагерях. Бежал. Ушел в банду, занимался контрабандой наркотиков. Сам, как сейчас говорят, «ширялся». Так что мой контингент к доверительности не располагал. А потом жена меня бросила, вышла замуж за журналиста, сына в интернат сдала. Вот если бы вы меня в союзники привлекли, тут бы я, конечно, не поверил.

— Это вас за контрабанду наркотиков в звании повысили и наградили медалью?

На этот вопрос Решетников отвечать не стал: зачем, если он и так все знает?

— Ладно, — сказал, подводя черту, — отбирайте у меня подписочку о невыезде. Хотя, признаться, я и так никуда выезжать не собираюсь. Некуда. Разве в интернат, сына заберу, коль скоро все равно лишен права на работу.

— Зря вы так, — явно смутился, даже покраснел Кокорин, и Решетников понял, что он прав. — Вы бы на моем месте подобной версией пренебрегли? Нашли отпечатки пальцев троих человек: покойной, ее мужа и ваши.

— Мужа?

— Э-э, если бы! Во-первых, он точно ездил в Архангельск. Здесь провожали, там встречали, есть билет, квитанция из гостиницы, свидетели, и все такое прочее. Во-вторых, они с Кирой были на даче накануне его отъезда, во вторник, двадцать первого апреля. И отпечаткам его пальцев, — Кокорин сделал ударение на слове «его», — нечего удивляться.

— Это он вам так сказал? Только не говорите, что вопросы задаете вы, хорошо? Можете не отвечать в интересах

следствия.

Кокорин усмехнулся, получив лишний раз подтверждение прозорливости Решетникова: именно так он собирался сказать, но теперь был обезоружен.

— Это Ребров сказал. Дачник, сосед Богдановичей слева. Он там уже две недели живет, видел и слышал.

— Что слышал?

— Богданович что-то пилил, стучал. Видел, как Кира вымеряла шагами лужайку перед домом, записывала что-то в блокнот.

— Ого! — невольно вскинул брови Решетников. — Супруги выехали на дачу? Идиллия, выходит? Он занимается мелким ремонтом, готовит инвентарь, она явно собирается разбить сад. Ну-ну. Перед его отъездом?.. Распечатали жилище, заказали саженцы, чтобы она в его отсутствие могла коротать время в хозяйственных заботах. А она застрелилась. Передумала садик сажать?

— Да бросьте вы, Викентий Яковлевич! — прихлопнул ладонью по колену Кокорин. — Разговариваем, понимаешь, как два… артиста. Лечим мир ощущениями. А его ощущениями никак не вылечить, никак! Внушить — пожалуйста, сколько угодно. Только все больше невнушаемые попадаются. Операцию признают. Стакан водки предпочитают таблетке — лекарство пока-а подействует!.. Факты! Факты! Факты! — извините за банальность. А фактов — с гулькин… Те, что есть, свидетельствуют в пользу самоубийства.

— Это почему же?

— Да потому, что если Киру Михайловну Богданович нужно было по какой-то, еще неустановленной, причине кому-то, еще неустановленному, убрать… убить… то ее бы шлепнули вот здесь, на Парковой, тридцать один дробь четырнадцать — и дело с концом. И обобрали бы, а ее не обирали, и изнасиловали бы, а ее не насиловали. И в связях порочащих она замешана не была. Так что не обижайтесь, что я все норовлю вас на свое место поставить.

Решетников улыбнулся каким-то своим мыслям, погасил «Дымок».

— В таком случае, узнайте у ее психоаналитика, не была ли убиенная склонна к суицидальной мании.

— В каком… случае? — подумав, спросил Кокорин.

— Это то, что сделал бы я, окажись на вашем месте.

— Почему?

— Потому, что Богданович забыл ключи один раз, случайно, и она не преминула воспользоваться этой его оплошностью. Зачем он оставил их во второй раз? Денег в нем уже не было, как пить дать.

— Он утверждает, что хранил пистолет в письменном столе.

— Тогда кто-то из них врет.

Кокорин согласился и все же принялся торопливо записывать составление протокола, виновато поглядев на Решетникова.

— У вас часы остановились, — поднял на него взгляд.

— Вы же сидите к ним спиной?

— Слышно. Секундная стрелка все время щелкала, а теперь — тишина. Должно, батарейка сдохла.

Решетников терпеливо дождался конца бумаготворчества. На это ушло минут восемь — это он определил по наитию и проверил по наручным часам, купленным взамен отцовой «Победы», — «Ролексу». Кокорин молча придвинул протокол допроса свидетеля, но ручку Решетников у него не взял — достал свою.