Личный враг Геринга
Шрифт:
Неожиданно в голосе седого солдата из униженно-просительных прорезались нотки металла:
– Прошу уволить. Рядовому составу как раз не положено в летной столовой. Мне, с вашего разрешения, было бы сподручней со старшиной Хреновым и другими механиками отметить.
– Приказ командира не обсуждается!
– Нет, товарищ командир. Воспользуюсь своим правом вольнонаемного. По доброй воле не пойду.
– Не понял. Может, обидел кто?
– На обиженных воду возят… А мне в кустики надо, – Бессонов срочно сменил тему разговора. – Мне приспичило,
Он действительно рванул в сторону ближайших деревьев, за которыми вскоре и скрылся.
Павлов закурил. Прибежал дежурный:
– Вас «Коршун» к аппарату…
Командир оглянулся, все еще надеясь захватить Бессонова с собой. И с мыслью «во как бедолагу проняло» запрыгнул на подножку машины и поехал на КП.
– Павлов, твою мать, я же приказал – никаких вылетов! – устремил на кэпа поток красноречия комдив. – Ты знаешь, кого сбил?! Самого Хартинга! Густава Хартинга! Только привезли… Говорит: 104 победы в воздухе! Он, сука, целую дивизию сбил! Врет, наверное, собака! Он поражен и восхищен. Называет фамилии еще двух сбитых, но я их не знаю. Хочет, видите ли, с русским асом познакомиться, который их расстрелял в воздухе! Обойдется! Много чести! Ну, чертяка, у тебя же одного сбитого до героя не хватало, а ты сразу троих! Сегодня же отправлю представление… У меня командующий армией на проводе, потом договорим…
Когда в телефоне послышался отбой, майор Павлов положит трубку и задумался. Крепко задумался.
– Я все слышал, – сказал неизвестно откуда взявшийся комиссар. – Одно дело – ты вылетел обкатать свой борт, совсем другое, когда механик угнал. Даже не механик… Тут и политико-моральное состояние, и служба войск, и организация полетов – все в полном расстройстве. Под трибунал не отдадут, а с должности слетишь. Подумай, командир.
– Что ты предлагаешь?
– Сам знаешь. Бессонова заткну, не пикнет, не переживай. С ним сейчас Мыртов работает.
– Вот за Беса я как раз меньше всего переживаю. Он первый предложил мне именно такой выход.
– Ну и прекрасно. А с комэсками я поговорю, пусть молодежи языки укоротят.
– Заодно и мою совесть укороти, – зло бросил Павлов. – Мы с тобой – офицеры, поговаривают, скоро погоны вернут, не знаешь для чего? Я думаю, чтобы мы гордились, помнили и продолжали лучшие традиции русского офицерства. А те за потерянную честь пулю в лоб себе пускали. Неужели не читал? Бес летать мечтает… Таких стервятников приземлил… Ты хоть понимаешь, что это за летчик! – потом, словно очнувшись: – Чего Мыртову от него надо?
– Так самолет угнал…
– Где они?
– Мыртов поспрошает и отпустит. Заодно страху в штаны добавит, чтобы не лез куда не надо и пасть заткнул.
– Андрей Семенович, ты же сам летчик. Недавно «душой солдата» стал. Неужели ты его не понимаешь?
– Командир, начальник штаба вчера доводил приказ о повышении бдительности и все такое… А тут, как ни крути, налицо самоуправство.
– Ладно. Лично разберусь. Вы с Мыртовом Беса не трогайте.
Вбежал дежурный:
– Комдив запрашивает разрешения на посадку.
Командир полка с комиссаром пошли встречать.
– Как не ты? – комдив удивленно уставился на Павлова. – А кто? Лукин? Мелешко?
– Есть у меня один уникум. Он даже и не летчик по штату. Механик. Умоляет разрешить летать, а у него ни одного документа.
– Умеешь ты, Павлов, праздник испортить. Я ему Героя и заначенный под особый случай «Арарат», а он мне – «не я»! Вспомни, когда ты мне про три сбитых «мессера» докладывал? Не про три потерянных, а три сбитых, твоим полком? Не помнишь? И я не помню… Покажешь?
– Что?
– Не что, а кого. Я про уникум твой.
– Андрей Семенович, – повернулся командир полка к комиссару, – приведи сюда Бессонова.
– Не, я тебя понимаю, потери большие, молодняк – зеленый, но не механиков же сажать в истребители. Хотя, если у тебя все механики такие…
– Не все. Врать не буду…
Командир не успел закончить, в дверь постучали. В проеме показался старшина Хренов в своем замызганном комбезе и белых от пыли сапожищах.
– Разрешите войти, товарищ полковник?
– А, Хренов, здорово.
Комдив встал навстречу и протянул руку своему бывшему механику.
– Проходи, рад видеть. Чего грустный такой? Хата сгорела?
– Я виноват. Судите меня за самоуправство, а Бессонова отпустите, – казалось, еще чуть-чуть и здоровенный мужик заплачет.
– Так, Михалыч, успокойся, присядь. Говори, что случилось.
– Мыртов разбил Бессонову нос и посадил в подпол, на гауптвахту, охрану выставил. Ждет, когда за ним опергруппа приедет. Уже настучал… Нельзя Беса в Особый отдел. Не за что. Я виноват, с меня и спрашивайте.
– Будет за что, спросим… Где эта гауптвахта? Пошли…
Щурясь после темного подвала, Бессонов разглядел командира полка и незнакомого полковника рядом. Вид у Беса был, мягко говоря, не очень. Разбитые губы, синяк под глазом и распухший нос без лишних слов показывали, как прошел первый допрос.
Одернул гимнастерку, на которой каплями запеклась кровь, застегнул верхнюю пуговицу. За их спинами мялся Мыртов, в углу за столом, опустив голову, сидел Хренов. Ничего хорошего для себя от этой встречи он не ждал. Замялся в нерешительности.
Полковник первый нарушил неловкую тишину:
– Что молчишь, уникум?
– С вашего позволения, Бессонов Павел Григорьевич. Извините, что в таком виде…
– С вашим видом разберемся позже, – полковник оглянулся на оперуполномоченного и неожиданно перешел на «вы»: – Скажите, как вам удалось сбить трех фрицев за один вылет?
– Боялся, что больше не дадут, поэтому оторвался от души.
– Нормальный ход! Он еще и юморит!
– Простите, я вас не знаю… В смысле рассказывать как летчику или как прокурору?