Лицо порока

Песиголовец Виктор Иванович

— Нет, нет! — замахала она руками. — Я просто посижу с вами.

— Пять капель! Всего пять капель, Надюха! — настаивал Федор.

— Ну ладно! Налей мне чуть-чуть, самую малость, — смущаясь, согласилась Надежда.

Чокнувшись, мы выпили. Я взял вилку и стал ковырять жареный картофель в сковородке. Федор закусывать не стал, закурил.

— Ты работаешь? — спросил он меня, кося пьяным глазом. — Где?

— В газете работаю, —

ответил я, отложил вилку и тоже задымил.

— Кем? — глаза мужичка блуждали по моему лицу. Он уже не мог сосредоточить взгляд.

— Редактором.

— Пишешь?

— Пишу.

— Калымная, небось, работенка-то? — Федор швырнул только что начатую сигарету в жестянку из-под скумбрии и, взяв бутылку, опять налил себе и мне. Надежде уже не наливал.

Я неопределенно кивнул головой.

— Ну, за такого человека не грех и выпить! — воскликнул он с пафосом и уронил голову на грудь. Покачавшись из стороны в сторону, обратился к Надежде: — Не грех, а, хозяюшка?

— Не грех, не грех, — закивала она.

— Тогда поехали!

Выпили. Через минуту Федор понес околесицу и начал заваливаться на бок. Я подхватил его, с помощью Надежды оттащил в гостиную и уложил на диван.

Потом Надежда приготовила крепкий чай. Прихлебывая его в прикуску с рафинадом и вишневым вареньем, мы стали беседовать о жизни.

Влив в глотку еще две чашки водки и опять захмелев, я рассказал жене покойного друга и о Маше, и о Насте, и о Диане… Рассказал, не тая правды, не щадя своего самолюбия, не боясь показаться в ее глазах нехорошим человеком. Она слушала внимательно и не перебивала, только иногда осторожно смахивала полотенцем слезы с моих ресниц.

— Прости, милая подружка, что выложил тут перед тобой свои проблемы, — попросил я потом, обнимая ее за покатые плечи, как сестру. — Просто нужно было хоть раз в жизни выговориться перед кем-то из близких людей. Сил уже нет, носить все это в себе!

— Понимаю, Ванюша, все понимаю! — вздохнула Надежда, ласково поглаживая мою руку. — Тяжко у тебя сейчас на сердце. Знаешь, что я тебе посоветую? Сходи в церковь! Исповедуйся батюшке! Увидишь, насколько легче станет, как просветлеет душа!

Я обещал.

Мы посидели, повздыхали, и я начал собираться. Надежда тоже оделась, чтобы проводить меня на автостанцию.

Когда билет был куплен и автобус должен был вот-вот отправиться, Надя, взглянув мне в глаза со смущением, попросила:

— Не осуждай меня, Ванюша!

— За

что? — не понял я.

— За то, Ваня, что изменила памяти Михаила, твоего друга. За Федора прости!

Я обнял ее, прижал к груди:

— Не за что мне прощать тебя, сестричка!

— Понимаешь, — прошептала она горячо, — я счастлива. Первый раз за свои сорок шесть лет. Пусть Федя немолодой, пусть чересчур увлекается выпивкой, но он… Понимаешь?

— Понимаю. Он любит тебя.

Я крепко поцеловал ее и запрыгнул в автобус. Дверь закрылась. Надежда улыбнулась мне сквозь слезы и приветливо помахала рукой.

Автобус тронулся.

С небес, чистых и ясных, как глаза безвременно ушедшей Маши, посыпался яблоневый цвет. Белые, белые лепестки…

Ну вот, зимний май настал. Последний месяц моей осени…

Эпилог

Я сижу в квартире на недостроенной улице Новокузнецкой. И маленькими глотками пью, обжигая губы, черный кофе. Водку я больше не употребляю. Завязал. Пошел к врачу и закодировался на десять лет.

Но это не все перемены в моей жизни. Я оставил работу в газете и перешел на государственное радио, где когда-то уже подвизался в качестве редактора. Зарплата, конечно, копеечная, но нужно было сменить обстановку.

Пистолета, кстати, у меня уже нет. Я выбросил его в Мокрую Московку — есть такая задрипанная речушка в Запорожье.

Я пью кофе. И смотрю в окно. Зимы уже нет. Она рано умерла. Захлебнулась потоками талой воды.

Как часовые у мавзолея Ленина, вытянувшись по струнке, стоят у дома юные березки, наряженные в зеленые мундиры, и бодро салютуют ветками весне. Да здравствует март! Да здравствует грядущее тепло! Да здравствует новая жизнь!

Сегодня я пришел в эту квартиру в последний раз. Вот посижу, попью кофейку и отнесу ключи хозяйке, она живет в соседнем подъезде. И этим подведу черту под прошлым. Все, мосты сожжены, ни шагу назад! Я теперь другой. Жизнь земная и жизнь загробная осветились для меня иным светом. Я многое понял, многое переоценил, мне многое открылось. И я совершенно потрясен и озадачен.

Я пью кофе и курю свои вонючие сигареты. Я не хочу ни о чем думать. Ни о былом, ни о будущем, ни, уж тем более, о настоящем. И желаний у меня нет никаких.

Чем бы заполнить эту холодную, эту жуткую пустоту в душе?