Лицо войны(Современная орфография)
Шрифт:
И так проходят часы…
Светает… бледный, холодный рассвет… люди все так же сидят, словно вросли в землю, в окопах, положив молчаливые дула винтовок на бруствер… Едва брезжит утро… Кажется ночь миновала благополучно… Но вдруг картина меняется… солдаты вздрагивают и начинают шептаться…
От рощи, с опушки, мчатся 10–15 конных фигур, с другой опушки еще столько же и вдруг, словно множась, кучка всадников разрастается в целый эскадрон.
Всадников еще не различить, это скачут какие-то таинственные центавры, покинувшие свое постоянное жилище, — темную рощу…
Резко
Всадники все скачут…
Огонь частый и меткий опрокидывает их, мы видим падающих лошадей, видим коней без всадников, уже сбитых пулями, но вдруг совершается что-то неожиданное, что-то поистине прекрасное… Откуда-то с боку, Бог весть откуда, как Божья гроза, рушится на австрийцев взвод казаков… Летят они, рассыпавшись лавой, приникнув к луке седла оглашая воздух свистом, гиком и ревом… Их маленькие лошадки словно не касаются земли, распустив по ветру гривы и длинные хвосты…
Пехота едва успевает прекратить стрельбу, как все уже кончено…
Целый поток всадников в синих венгерках и красных шапках, гонимый бородатыми кавалеристами с пиками на перевес, мчится назад врассыпную, теряя оружие и падая с коней.
Все это совершается так быстро, так неожиданно, что пехоте остается только спешить подбирать и забирать пленных… Их человек двадцать, одни раненые, другие ушибленные, а третьи просто обезумевшие от страху.
С шуткой и добродушной руганью этих последних ведут обратно… раненых несут в окопы… Из погони шагом возвращаются казаки… фыркают усталые, вспотевшие лошадки… беззаботно покачиваются в седлах «вечные воины»… Некоторые ведут в поводу австрийских отбитых коней, некоторые везут в седлах перед собою пленных гусаров.
Их лица радостно спокойны… С шутками проезжают они мимо пехоты, словно совершенное ими — не подвиг, а самое простое, привычное дело… Мы смотрим на них с восхищением.
Заливая золотом облака, встает солнце… «Сторожевка» окончена… По далекой дороге чернеют подтягивающиеся главные силы…
Мы видим врага лицом к лицу, мы приняли боевое крещение.
В разведке
Рассказ офицера
Как черное кружево сплелась над головами листва дерев; сквозь ее причудливый узор пробивались холодные, бледные лучи лунного света и чертили странные, серебряные арабески на черном ковре влажной травы, по которой неслышно ступали ноги.
Шло нас четверо…
Впереди всех Карасенко, солдатик второй полуроты, невысокий, коренастый, с смешливым лицом молоденькой деревенской девки. Вчера он был ранен навылет в ладонь, но сегодня уже убежал из лазарета и отпросился на разведку.
Теперь он все время рвался вперед, несмотря на окрики, негромкие, но внушительные…
— Я ничего, ваше б-дие… Я остерегусь… не сумлевайтесь, — бросал он иногда назад шепотом и снова, как тень, двигался вперед, бесшумно раздвигая сучья…
Нам светила серебряная луна, озаряя небольшие лесные полянки, поминутно
«Он» был где-то впереди таинственный неприятель, с которым вчера наши передовые части сцепились было, но который поспешно отступил с сумерками за густой, необследованный нами лес.
Вечером решили его не преследовать, но едва сошла ночь, по опушке темного и загадочно шумящего леса рассыпались дозоры…
Было очень холодно…
Трава была влажная и казалась ледяной, холод набирался под шинель и немели руки, державшие оружие…
Шли, а иногда и ползли осторожно и почти бесшумно… За каждым деревом казался неприятельский часовой, каждый пень, каждая крупная кочка превращались ночным мраком в сидящую фигуру австрийского солдата с ружьем в руках…
Подползали к обманчивым черным силуэтам с тысячами предосторожностей, со всех сторон, готовые поразить неприятельского часового одним ударом, чтобы, он не успел даже вскрикнуть, даже вздохнуть, и с досадой замечали свою ошибку.
Карасенко каждый раз вполголоса ругался по-хохлацки, злобно сплевывал и, поднявшись с земли, смахивал росу с колен…
И опять шли дальше до следующего миража, до следующей ошибки…
— А может они, ваше б-дие, и совсем уйти решили? — спросил тихонько унтер-офицер.
— Лес кончится — увидим.
— Должно скоро и опушка… — про себя решил солдат, и опять все в молчании, зорко глядя по сторонам, двигались вперед.
Я никак не мог предположить, чтобы — если зайдет луна, — в лесу сразу сделалось вдруг так холодно и так страшно, непроглядно темно…
Как только зашел за тучу светящийся диск, словно вдруг кто-то черной краской мгновенно запил все серебристые просветы в кружевном куполе темной листвы над нашими головами, в одно мгновение исчезли все очертания, деревья, кочки, пни и мы погрузились в таинственную пучину ледяного, черного, без просвета черного, океана…
Мы вдруг перестали видеть друг друга и остановились…
— Луна… от… зашла видно, ваше благородие, — услышал я голос Карасенко. — Теперь, ежели на их дозор набредешь, мимо как раз и пройдешь… не приметишь…
Милый Карасенко! Он не думал о том, что нас самих в такой темноте могут прирезать, как куриц, он беспокоился за то, как бы не пройти мимо неприятельского дозора. Надо было все-таки идти вперед.
Пошли наощупь… Впереди опять же Карасенко пробирался на четвереньках между дерев и кустарников, а за ним все остальные близко друг к другу, поминутно натыкаясь руками на мокрые сапоги вперед ползущего…
Иногда останавливались… Карасенко доставал компас и, загородившись со всех сторон полами шинели, я на минуту зажигал электрический фонарик, и мы проверяли правильность направления…
Потом снова свет гас и ползли черные тени людей в темноте по мягкой и мокрой траве.
Наконец, лес поредел…
— Вот и опушка, ваше благородие, — сказал унтер-офицер, останавливаясь…
Здесь было немного светлее, чем в лесу: можно было различить поле и вьющуюся по нему серой полосой дорогу.