Лицо войны(Современная орфография)
Шрифт:
Прямо перед опушкой высились два громадные стога сена.
— Ваше благородие, никак немец? — Карасенко ткнул пальцем в сторону дороги.
Мы все всмотрелись…
Действительно, на сером фоне шоссе выделилась какая-то фигура, на краю у канала видимо сидел человек, пригнув голову к коленям…
Темнота не позволяла различить его формы одежды…
— Надо подойти…
И начали медленно и осторожно подползать к неподвижно сидящему человеку.
Наконец, приблизились настолько, что можно было различить
— Австрияк… — пробормотал Карасенко, берясь за винтовку…
Мы подошли еще ближе, и в эту минуту австриец увидел нас и повернул к нам голову…
Я увидел его лицо, бледное, усталое, и оно поразило меня тем глубоким спокойствием и безразличием, которым светились его глаза…
— Сдавайся! — вполголоса крикнул Карасенко, хватая за руки сидящего австрийца.
Тот не сопротивлялся, лицо его сохраняло то же выражение безразличия, глаза так же спокойно глядели в темную даль поля…
Австриец казалось не замечал нас или не хотел замечать, он был погружен в какие-то иные размышления, не имеющие никакого отношения к войне и окружающей обстановке, он был поглощен какой-то иной, всецело его занимавшей думой.
Я взял его за плечо и только тогда заметил, что это офицер: на его воротнике блестели две звездочки…
— Вы взяты в плен, — сказал я по-немецки, — потрудитесь следовать за мной…
Австриец, казалось, не слушал меня или, вернее, не понимал моих слов, он, не отрывая глаз от темного горизонта, повелительно произнес:
— Оставьте ее… она дымится…
Я переспросил его, удивленный…
— Она дымится, потому что она синяя… — повторил он.
И снова впал в свою страшную задумчивость.
Это был сумасшедший!..
В широком поле ночью, одинокий, покинутый всеми, осколок разбитой армии — сумасшедший австрийский офицер, какая яркая картина ужасной война!..
— Что он говорит, ваше б-дие? — между тем, допрашивал меня Карасенко…
— Он сумасшедший, братцы…
Солдаты молчали…
— Ума решился! — произнес, наконец, унтер-офицер…
— Спятил значит… ишь сердешный… — уже сочувственно сказал Карасенко.
Солдаты обступили австрийца, все еще сидевшего на краю канавы.
Однако, надо было идти дальше, а пленного нельзя было оставить здесь.
Я решил спрятать его за стог и оставить там пока под конвоем одного из солдат.
— Идемте, — сказал я, беря офицера под руку.
Он покорно встал и вдруг взглянул на меня своими ужасными, равнодушными глазами:
— Вы говорите она не дымится; ну хорошо… посмотрим…
Австриец вырвал свою руку, сам обнял меня за талию, и мы тронулись быстро по дороге к стогам.
— Что ж, ваше б-дие, с ним делать теперича? — спросил Карасенко, когда мы приблизились к стогам. — Жаль его… все же… хоть он и ума решился, а человек…
Карасенко все старался заглянуть
Около стогов офицер покорно опустился на землю, завернувшись в поданную ему солдатом шинель…
— Вы правы… она не дымится… но погодите… погодите… она, ведь, синяя!..
Австриец лукаво подмигнул и засмеялся мелким дробным смехом.
— Ишь, ведь бедняга! — сочувственно покачал головой Карасенко, — я его ваше б-дие постерегу, а вы ступайте с остальными…
После минутного колебания я согласился, и мы опять тронулись по дороге, оставив за собой громадный черный силуэт стога сена с двумя маленькими черными фигурками у его подножья.
Постепенно они слились в одно далекое темное пятно и, когда мы повернули с дороги влево, оно совсем скрылось.
Мы около двух часов бродили еще по необъятному темному полю, прячась по кустарникам и в темноте одиноких деревьев… Австрийцев вблизи не было…
Где-то далеко, далеко заметили мы огонек, быть может, от костра, но памятуя инструкцию не увлекаться и не поднимать тревоги выстрелами, решили повернуть обратно.
В ту минуту, как мы опять вышли на дорогу, забросанную амуницией и трупами лошадей австрийцев, где-то вдали прогремел одинокий ружейный выстрел, за ним другой и вдруг в темном небе взметнулся язык пламени и заалело, разрастающееся зарево…
— Никак у стогов! — воскликнул унтер-офицер, и все мы трое, не сказал друг другу ни слова, кинулась бегом вперед к далекому зареву, быстро разраставшемуся в темном небе.
Мы бежали один за другим, прыгая через валяющиеся винтовки и ранцы, обегая трупы лошадей, со страшными оскаленными челюстями и остекленевшими глазами; бежали задыхаясь, чувствуя уже колоти в боку, но сознавая, какую громадную опасность представляет этот вспыхнувший ночью перед нашим расположением стог сена…
Когда мы подбежали, стог весь пылал, как факел, а около другого копошился Карасенко, одной здоровой рукой стараясь растащить сено подальше от сыпавшихся искр…
— Запалил, запалил, проклятый! — кричал он нам еще издали.
Мы подбежали и, не спрашивая ничего, принялись помогать Карасенко… Между делом он нам рассказал все происшедшее за наше отсутствие.
— Как это вы, значит, ваше б-дие, отошли… мой немец словно уснул… лежит не пикнет… а я ему попить, значит, дал, хлеба краюшку… только он не есть… болен, значит… Ну я сел это подле него на шинельку… так это с ним по-хорошему, только он все молчит или по своему лопочет… я сижу, а за винтовку, значит, держусь…
Сидели мы это сидели… я как бы позабылся немного, немец мой тоже… только вдруг вижу он что-то копошится… «Что это, говорю… Ваше б-дие, чего тебе надо», а он как вскочить, как побежит вокруг стога… я за ним… хвать его за рукав, а он от меня…